Арена XX - Леонид Гиршович

Дух знакомый, что за чудо.

Посмотреть, ей-ей, нехудо, —

а ведьма-то наказывала не открывать ящичек.

Птички – порх и улетели

И кругом на сучья сели.

Пантомима: прыгает, хочет поймать, но ловит лишь воздух. Ведущая прыгает за компанию с ним, веселясь и хлопая в ладоши: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын…». Но ему не до веселья. «Кути-кути-кути», – приманивает он, сыплет хлебную крошку – всё без толку.

Входит Саломея Семеновна, стуча клюкою. А оказывается, Выползов-то фетишист костяной ноги, которую он осыпает слезными поцелуями:

Пропаду я с головой!

Помоги, будь мать родная!

Посмотри беда какая:

Не могу их изловить,

Как же горю пособить?

Уговорил речистый. Как услыхала: «мать», не устояла.

Ты не плачься, не тужи,

Ты конька им покажи,

Сами матушки слетятся…

Вышло по ее слову. Стал он махать «коньком» своим, как флагом, – они тут как тут. Он крышкой и накрыл. Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети, не расстанусь я с тобой ни за что на свете.

Торжественный въезд Выползова на коне с ларцом под мышкой. Гремит музыка полковая. Хор церковный Бога славит: «Боже, царя храни». Таперша в тайной усладе бьется о клавиши. Царь сбрасывает с плеч мантию, срывает клоунский «тузик» вместе с короной и предстает простым советским человеком, комсомольцем.

– Товарищи! При царе многие стихи Александра Сергеевича Пушкина были запрещены под предлогом пресловутой буржуазной морали. На самом деле они содержали беспощадную сатиру на антинародный строй. Цензура не могла этого допустить. Мы хорошо знаем, что пряталось под внешней благопристойностью благородных семейств. Мы не забыли оргии царицы с ее фаворитом Распутиным. Народ исстари высмеивал распутство попов, монахов, «святых старцев». Мы помним гаремы всевластных крепостников. И они еще смели кого-то поучать? Пусть преподают уроки ханжества своим сорока дочерям. А мы посмотрим и посмеемся над ними от всей нашей пролетарской души.

Шерешевский всей душой болеет.

– На спину, Валя, на спину!.. – и в досаде морщился: – Ну что такое… сколько раз говорили… Саломея Семеновна! Вы – ведьма, а ходите, как будто с кавалером желаете познакомиться.

– А может, ей и правда, того… только бы с кавалером пободаться? – осторожно спросил Трауэр.

– Ей эти кавалеры в сыновья годятся… Да лови ты! – закричал Шерешевский, как на футболе. – Они же над тобой порхают!.. Вот человек… Надо ловить, а не отмахиваться.

О Трауэре он совсем позабыл.

– Саша, – увлеченно объяснял он Выползову, – ты говоришь «Будь мать родная…» и все такое прочее, и я тебе верю. А как начинаешь двигаться, извини, веры тебе нет. Ну вообрази себе, ты обнюхал посылку. «Ого-го!» Открыл. Сорок эрзацчастей для сорока принцесс – фьють! Ловишь их, а они выскальзывают… выскальзывают… Ах да, товарищи, у нас почетный гость, известный писатель Михаил Трауэр, – и первый зааплодировал.

«Известный писатель» надменно смотрел кругом. Ведьма хлопала, нагло улыбаясь. Когда поздней по случайному совпадению они оказались в пределах досягаемости шепота, Трауэр услыхал: «Хотите сынулю?».

Сама доктор Ольга Лурье, всезнающая, в стародевичьих чулках, благословила бы их. Счастливый случай свел два невроза, именуемых во фрейдистской науке смежными. «Комната матери и ребенка» (выражаясь в терминах психоанализа) предполагает взаимотерапию. Хотел же Троцкий, чтобы приводным ремнем советской власти были не профсоюзы, а психоанализ – настолько велик был гипноз венской школы. Эдипов комплекс взамен классовой борьбы. Этого не случилось – к счастью или к сожалению. То есть смеяться или плакать – неясно. Изгнание психоанализа из СССР породило маранов фрейдизма, заговоривших недомолвками: «Гигиена – залог здоровья». А так висело бы повсюду: «Либидо вырабатывается безостановочно, правила гигиены требуют регулярно его смывать» (то, что любила повторять доктор Ольга Лурье). Все равно их разоблачат – законспирированных «психоаналистов», педологов – и уж тогда они ответят перед народом.

В письмах в Москву к малознакомому, в сущности, художнику Гусеву Трауэр мифологизировал себя («гангстер ближнего боя», в столице любят такой стиль жизни). Но у себя в отечестве он был скрытен – как раз потому, что ему нечего было скрывать. «Ничего иль очень мало», говоря словами пьесы. И чем это «малое», лучше уж ничего. В общем, беда, когда приходится скрывать, что нечего скрывать.

С наперсницей своего позора он встречался в прежнем месте. Результат: сооружение моста, который Брук назвал Романовским. За Романовский мост Трауэр рассчитался касторовым отрезом, которым был награжден на встрече в Кремле. При этом было необходимо заходить к дяде Ване на ведерко чаю: Саломея Семеновна не хотела, чтобы он потом понарошку наведывался в известное помещение.

Как-то раз он застал у дяди Вани ее дочь – свою «сестренку».

– Ты знаешь, кто я? – спросил он у нее.

– Вы – писатель, вы написали книгу о комсомольце Карпове. Вас показывали в кино. Товарищ Трауэр, я хочу у вас спросить. Дядя Ваня говорит, это только вы можете решить. А могла Недашкович влюбиться в Колю Карпова?

– Спокойно.

– А он в нее?

– Как тебя зовут?

– Лиля. Лиля Брук. Все говорят, красивое имя для девочки.

– Понимаешь, Лиля, это толкнуло бы его на путь классового предательства. Она ему могла только нравиться.

– Жаль. Значит, они ни разу не поцеловались? Даже на мельнице?

– Целоваться в этом возрасте еще не гигиенично. А гигиена – залог здоровья.

– Не гигиена, а чистота. Я так и знала, что вы это скажете. А вот его друг Саша Выползов говорит, что, может быть, один раз они и могли поцеловаться.

– А ты что, знаешь Сашу Выползова?

– Конечно, они с мамой часто роль репетируют.

– Ах вот оно что. А у тебя есть братья или сестры?

– Брат. Он в Ленинграде живет. Он меня старше на девять с половиной лет. Учится на киноинженера.

Напившись чаю и «сходив на дорожку», Трауэр шел по улице, решительно стуча подметками по деревянному – боялся сглазить? Да у него даже плана не было, он действовал по наитию, как действуют лишь из благих пожеланий. Он никогда в детстве не дрался, но если б дрался, то как дворовый псих, которого боятся не потому, что он такой сильный, а потому, что от него можно ждать чего угодно. Несостоятельность – последнее прибежище отваги. (Несостоятельность – последнее прибежище отваги. Вдумайтесь.) Панель, по которой он топал, заменяла ему врага – так яростен был его шаг.

Это не была бессильная ярость – нет, торжествующая. Он безостановочно вспоминал как это было: да… да!.. Да!!! Утопающий за Соломинку… «Не сметь меня касаться! – разжала рукоять. – Это мне можно, а моим сыновьям нельзя». Живейшее из наслаждений, лишившись поддержки, кончилось содроганием почти болезненным. «А много их, сыновей? – спросил он хриплым голосом. – Да, вот что, – скажет он ей, еще тяжело дыша, – в субботу не получится. Сашка Выползов женится. В НАТЕС никто не должен знать. На одной лишенке. Отец был офицером».