Отель "Гонолулу" - Пол Теру

Понять эти песни было невозможно, но каждый придумывал собственную версию: кто говорил, что гавайцы оплакивают мертвых, кто думал, что они молятся, возносят благодарения, проклинают. Они приходили каждую ночь много недель подряд — уже и Хеллоуин миновал, и День ветеранов, и День благодарения. Есть ли тут какая-то связь? Они что, готовятся отмечать приближавшуюся годовщину низвержения гавайской монархии? Это победные песни, говорил кто-то, это благословение, нет, это песни протеста. Может, все дело в недавно прошедших в Вайкики или намечающихся увольнениях? Может, это все профсоюзы затеяли — собираются выдвинуть серьезные требования?

Никто из сторонних наблюдателей понятия не имел, чего добиваются гавайцы. Когда они одевались в набедренные повязки и самодельные юбочки, туристы фотографировали их; в европейской одежде они почти не бросались в глаза, становились похожи на тех бродяг, которые шляются целый день по аэропорту Гонолулу, толкая перед собой тележки со всем своим скарбом, и с виду почти не отличаются от путешественников — только лица грязнее, обветреннее и спать они укладываются тут же, на скамьях. Постепенно этот гавайский ансамбль сделался одной из достопримечательностей ночного Вайкики.

Что-то настораживало полицейских в этом заунывном пении под аккомпанемент калабашей, но на Гавайях нельзя арестовать человека за любовь к музыке. Их поведение не подпадало ни под какую статью административного кодекса, они не мешали отдыхающим, как люди, гоняющие мяч по пляжу, нельзя было подверстать их под законы против лающих ночью собак или включенных на полную громкость приемников. Они приводили с собой детей, но дети вели себя спокойно и благонравно, пели вместе с родителями. Можно даже сказать, что эти люди подавали хороший пример. От гавайцев, сидевших полукругом на полоске песка позади отеля «Кодама», поджав под себя ноги, и неутомимо певших, избавиться было невозможно.

Но пение становилось все мрачнее, превращалось в низкий, утробный звук, похожий на вой ветра. На Гавайях существует сто тридцать наименований для всех разновидностей ветра, и это был черный ветер — тот роковой ветер, что дует безлунной ночью, о чем-то тревожно предупреждая.

Припомнив слова Кеолы, я заглянул в словарь гавайского диалекта и обнаружил, что «молитвы» здесь приравниваются к колдовским ритуалам — похоже, других значений не предполагалось. Существуют, конечно, и какие-то разновидности христианских молитв, но на островах любые молитвы, по-видимому, связаны с черной магией, проклятиями и заговорами. Особо выделялась какая-то ана-ана, «злое колдовство с помощью молитвы и пения заклинаний».

Я спросил Кеолу:

— Что такое ана-ана?

Он только плечами пожал. Вот еще одна особенность Гавайев: местный язык, словно жаргон посвященных, доступен лишь узкому кругу избранных, и каждое выражение звучит как каббалистическая формула, даже если на самом деле это всего лишь невинное замечание о погоде.

Два месяца спустя, в начале декабря и сезона ветров, гавайцы вновь облачились в похожие на маскарадные костюмы туземные наряды — набедренные повязки, юбочки из листьев, гирлянды зеленых листьев на головах: так на греческих вазах ветки лавров венчают героев. Гавайцы вновь забили посохами в землю, застучали в калабаши, рассыпая вокруг пепел и прах.

В их пении нарастало что-то темное и неотступное, а мимо фланировали туристы в купальных костюмах и гавайских рубашках, бегали, визжа от удовольствия, дети в мешковатых штанах и дорогих бейсболках, надетых задом наперед, проносились машины, заунывно завывали сирены, над головой ревели самолеты, так что поющие гавайцы были не единственным источником шума, а всего лишь одним шумовым эффектом из многих.

Однажды вечером их пение завершилось воплем. Но кричали не гавайцы, а кто-то из постояльцев «Кодамы». Женщина забилась в истерике, увидев, что какой-то мужчина свалился сверху на тент у бассейна, разорвал ткань, обрушил поддерживавшие навес столбики. Тело его с грохотом упало на плиты площадки возле вышки для прыжков в воду. «Тоже мне попрыгунчик», — проворчал Бадди. Самоубийца пролетел двенадцать этажей.

Туземцы, заставившие главного администратора гостиницы покончить с собой в отместку за уничтожение их рыболовного святилища, обрекшие его своими заклятиями на смерть, собрали свои вещички и растворились в ночи, прежде чем послышалось завывание полицейских сирен.

Хидео Такахаси, менеджер гостиницы в Вайкики (я его немного знал), был загружен работой, он устал и издергался, его все отвлекало, его загнали в угол: готовясь к Рождеству, он заранее составил список дел, потому что Рождество — это важно. Оставалось так мало времени для вечеринок и гольфа, для того, чтобы оптом закупить в «Макдоналдсе» «хэппи-милз» и распределить угощение между детьми служащих, завернуть бутылки виски в подарочную упаковку и лично надписать открытки на двух языках — по-японски и по-английски. На каждом шагу подстерегают чудовищные ошибки. Как-то раз среди рождественских украшений маленький Санта-Клаус радостно улыбался с креста, а младенец Иисус лежал на пластиковом подносе в окружении семи гномов.

Такахаси казалось, что перед его носом вот-вот закроется дверь — не гостиничная, а та тяжелая, что в традиционных японских домах по обычаю отделяет комнату с сокровищами, металлическая, с узором из хризантем, с замысловатым замком почти у самого пола. Эта прочная дверь не раскачивается на петлях, а скользит, словно по рельсам. Такахаси пытался проскочить, пока дверь с грохотом не захлопнулась. Он видел, как она уже беззвучно завершает свое движение, а остававшаяся щель неуклонно сужается.

С бутылки виски свисал ярлычок: «Mary Christmas». Сами по себе оба эти слова — и «Мэри», и «Рождество» — имели право на существование, но рядом они выглядели как-то неправильно.

Позвонив директору по маркетингу, Такахаси попросил его зайти. Служащий явился и тут же принялся жаловаться на какие-то трудности:

— Я стараюсь, как могу, но эти туземцы…

Такахаси понятия не имел, о чем идет речь.

— Эти певцы и все прочие…

— Рождество! — вздохнул Такахаси. Он списывал на Рождество все нелепые осложнения, неоправданные претензии, дикие цены, неожиданно возникавший дефицит. Рождество — вершина делового года. Такахаси посещал все мероприятия и не уклонялся ни от какой ответственности.

— Это правильно? — Чистенькой ручкой Такахаси повернул бутылку этикеткой к свету.

— Нет. Надо «Merry Christmas».

— Перепечатайте, пожалуйста, — протянул ему этикетку Такахаси.

— Я позабочусь об этом.

Сто двадцать ярлычков с логотипом компании и окошечком для личной подписи были напечатаны с ошибкой.

— Какая-то дура-секретарша сказала, что сойдет и так.

— Переделайте побыстрее.

Такахаси был занят по горло, не до взаимных упреков. В любом случае за это отвечал менеджер по продажам. Его следовало уволить еще в прошлом году, после той промашки с распятым Санта-Клаусом, о ней даже в газетах писали, но в разгар сезона никого не прогонишь. Потом, когда бизнес пойдет на спад, этот человек получит извещение, что в его услугах больше не нуждаются. Пока что гостиницу украшали, в холле поставили елку, развесили пластмассовых ангелов, санта-клаусов, маленьких мохнатых медвежат, микки-маусов, утят в матросских костюмчиках, оленей и кроликов — всякую праздничную мишуру.