Валькирия рейха - Михель Гавен

– Я думала, ты не вернешься, – прошептала она.

– Я не хотел возвращаться, – ответил он, чувствуя, как ярость и обида утихают сами собой.

– Но ты не мог… Ты не мог… Я так просила тебя… Я так просила за тебя… – упав лицом на его плечо, она разрыдалась.

– Ты хотела доказать мне, что ты не любишь меня? – спросил он с радостной нежностью, вороша ее белокурые волосы и прижимая к себе дрожащее хрупкое тело: – Ты не любишь меня, Лена? – сейчас он не верил, что она скажет «нет». Он хотел услышать «Люблю». Ведь, кажется, он правильно понял ее. Но не поднимая головы, она ответила:

– Не знаю… Прости, я не знаю…

– Тогда чего же ты плачешь? Тогда зачем все это?

Девятнадцатого апреля весь полк праздновал его день рождения. Ему исполнилось 22 года. Хелене Райч подгадала к этому дню еще одно торжественное событие: награждение Рыцарским крестом, высшим орденом рейха. В офицерской столовой во время официального поздравления «Рихтгофен» хором кричала «Ура!» и принялась качать своего командира. Летчики любили Хартмана, несмотря на то, что многие были старше его по возрасту и давно служили. Но его смелости и мастерству, а также легкому, веселому характеру все отдавали должное. Подавая пример старшим офицерам, Райч зааплодировала. Вскоре аплодисменты переросли во всеобщую овацию. Один из друзей Эриха, его земляк из Вюртемберга, известный летчик из полка ночных истребителей, майор Ханс-Вольфганг Шнауфер, «гроза союзных бомбардировщиков», «призрак ночи», как называли его англичане, привез ему поздравление с днем рождения от летчиков английской и американской авиации, полученное по радиопередатчику. Это произвело фурор: союзная авиация официально свидетельствовала свое почтение и уважение лучшему летчику-истребителю Второй мировой войны.

– Но русские, конечно, промолчали, – съязвил Лауфенберг, – еще бы, ведь самые лучшие – они, кто еще? А мы-то регулярно посылаем им телеграммы на день рождения Сталина. Ни разу не ответили. Могли хотя бы поблагодарить.

– Им не хватает чувства юмора, – среагировал Шнауфер.

– Согласен, – кивнул Лауфенберг, – юмор, вообще, не восточная черта. Но я надеюсь, рейхсмаршал тебя не забудет, – сказал он Эриху, – у него все в порядке с юмором. Да и с головой, вообще.

Действительно, вручая Хартману Рыцарский крест с мечами и дубовыми листьями, не Райч передала ему, лучшему летчику Германии, слова поздравления от Геринга. «Эта награда, – говорилось в обращении командующего Люфтваффе, – слишком мала для вас, Эрих, но более высокой у Германии нет. Помните и впредь, вы должны всем жертвовать ради Отечества, всем ради Германии. Ибо Германия – превыше всего.»

– Можно просто упасть в штопор от такого, – негромко заметил стоявший рядом с Эрихом Андрис фон Лауфенберг. Услышав его слова, Эрих, хотя и был взволнован, улыбнулся и подмигнул другу.

Ко дню рождения Эриха повар по заказу командира полка испек огромный торт в виде Рыцарского креста с мечами и дубовыми листьями и Хелене под всеобщий восторг сама с улыбкой резала его.

– Присоединяйтесь, Эрих, – пригласила она Хартмана, – ведь это же в вашу честь.

– Я готов, – он встал из-за стола.

– Помочь? – лукаво осведомился Лауфенберг, – в смысле, с тортом?

– Не надо, – подойдя, он с нежностью сжал ее руку, лежащую на рукоятке ножа.

После торжественного вручения награды и официальных поздравлений Эрих с друзьями сидел за столиком на свежем воздухе и играл на гитаре. Рядом с ним примостилась симпатичная, смазливая девушка, ее привез с собой в «подарок» имениннику Ханс Шнауфер. Это она на своей радиостанции приняла поздравление союзников и отчасти тоже была героиней дня. Передав гитару Лауфенбергу, Эрих усадил «чудесную вестницу», как он ее назвал, к себе на колени и, обнимая, поглаживал ее ноги, обтянутые тонкими шелковыми чулками. Он не сразу заметил, как со стороны штаба появилась Райч. Она шла по направлению к аэродрому. Коротко отдавала распоряжения спешившему за ней начальнику штаба. Как всегда строга, сдержанна, корректна. Но как хороша, затянутая в парадный мундир, как причесана. Хелене…

Не слыша тихого перебора гитарных струн, не обращая внимания на капризные обиды связистки, которая упрекала его, что он так грубо спихнул ее с колен, он видел только Хелене, ее синие глаза, наискосок, как у египетской царицы Нефертити. Она шла, ему казалось, очень медленно и, не переставая диктовать начальнику штаба, тоже смотрела на него. Казалось, оба они не слышали и не видели никого и ничего вокруг: только двое, совершенно одни, глаза в глаза. Вот она подошла. Летчики встали.

– Сидите, – разрешила она. И прошла дальше, к ангарам.

Оставив друзей, позже Эрих зашел к ней. Сел в кресло-качалку, покрытую шкурой леопарда – подарок Ханса-Иохима Марселя, ее друга, одного из лучших летчиков африканского корпуса Роммеля, погибшего в 1943. Она подошла. Он усадил ее на колени. Раскачиваясь, они целовались. И едва не опрокинулись. Хелене рассмеялась. Потом встала и достала из шкафа бутылку белого вина со словами:

– Вина герою, – налила в игристый хрустальный бокал и протянула ему. Он подхватил ее на руки, покружил, не пролив ни единой капли из бокала, который она держала в руках. Затем опустился в кресло и снова посадил ее к себе на колени. Оставив ей бокал, взял бутылку, чокнулся бутылкой о бокал и отпил из горлышка, произнеся перед этим тост:

– За героев и их очаровательных командиров.

Потом, поднявшись, взял невесть откуда появившийся в апартаментах полковницы старый кайзеровский барабан – сам он, наверное, и принес, кто же еще? – и веселым, задорным боем сопровождал каждое движение Хелене по комнате. Рассмеявшись, она подошла к нему, положила руки ему на плечи. Отбросив барабан, он привлек ее к себе. Затем, снова подняв ее на руки, перенес на кровать. Несколько мгновений, присев рядом, неотрывно смотрел в ее продолговатые, словно обведенные египетским антимонием, бархатистые глаза, соколиные очи фараонов, открывшиеся свету на северной земле. Наклонившись, приник глубоким чувственным поцелуем к ее бледным, уставшим от бессонниц устам, которые на фивских фресках изображались алыми, как цветок граната.

А летом 1944 года случился скандал. Да такой, что Хелене едва не ушла в отставку из-за него. Как-то в Минске, в казино, к Эриху привязался весьма подозрительный молодой человек неординарных сексуальных наклонностей. Его привлекла внешность летчика, его молодость и хорошие физические данные.

Скорее всего, гомосексуалист следил за Эрихом, подкарауливая, когда молодой блондин достаточно опьянеет в компании друзей, чтобы можно было, не опасаясь последствий, удовлетворить с ним свои извращенные желания. В тот день праздновали двухсотый самолет, сбитый Лауфенбергом. Гулянка получилась шумная, Эрих действительно сильно напился. Он даже не разглядел в лицо офицера, который, дождавшись, пока он выйдет на улицу, – его тошнило, – напал на него с явным намерением совершить половой акт. Как ни был Эрих пьян и ошеломлен неожиданным нападением, он все же сообразил, кто перед ним, и с отвращением вырвался из его омерзительных объятий, ударив в лоб. Гомосексуалист упал с крыльца на кусты насаждений вокруг казино. Об этом событии Эрих не обмолвился никому из своих друзей, даже Андрису. Ему было противно говорить о таком случае. В казино он случайно столкнулся с Гердой Дарановски. Они не виделись с Волги. Теперь у Герды был новый кавалер, какой-то офицер из штабистов, и выглядела она вполне довольной и счастливой. Дарановски приветливо улыбнулась Эриху, они дружески поболтали и расстались. В тот вечер Эрих очень плохо чувствовал себя. Напрасно он столько пил, к тому же оставался неприятный осадок от общения с педерастом. Надо же, понравился. Да еще как, набросился, словно безумный. Андрис ночевал у одной из своих «заек», как он ласково называл любовниц, и Эрих в комнате был один. Он не пошел сразу к Хелене, хотя знал, что она у себя. Ему было неприятно и стыдно. От того, что напился, от… Да от всего. Он облился холодной водой, покурил. Вроде, стало легче. Но как отделаться от ощущения, что тебя обмазали какой-то гадостью? Тут даже холодный душ не поможет. А что Хелене? Одевшись, он все-таки направился к ней. Спит? Как хотелось обнять ее, прижать к себе ее теплое, разморенное сном тело. Снова ощутить себя мужчиной. Как ни странно, но именно с ней, волевой, властной, решительной на службе, но нежной, уступчивой и беззащитной в постели, он по-настоящему чувствовал себя ангелом-хранителем ее хрупкости и уязвимой утонченности. Этот поразительный контраст ее натуры, скрытый ширмой созданного официальной пропагандой образа, ошеломлял. Он проявлялся не сразу, а проступал постепенно, словно, крошась, рассыпалась невидимая преграда.