Одесский фокстрот - Татьяна Соломатина

– Ура.

– Выпьем холодной самогонки и заедим её огненной шурпой.

– Оргазм! Расходимся. До завтрашнего оргазма.

– А сегодня?

– А сегодня нет шурпы.

Нежно лобызаемся. В щёки. Пожимаю Петру Ивановичу запястье. Иду за калитку. В Ленкин двор. Главное – не оборачиваться. Как в старых добрых сказках. Не оборачиваться на вздохи, нежности и горечи. Жизнь – не социальные двоичные стенды с передовиками Интернет-производства. Парой незамутнённых слов на заборе не отделаешься. Да и за самим забором уже давно даже дров не лежит.

В тени Ленкиного винограда… Нет! Покурить в одиночестве наедине с бумажным блокнотом не получится. Потому что за столом в тени винограда Ленка и смертельно-троюродная сестра в зловеще-багровых тонах.

– Ишь ты! – убийственно недобро втыкает в меня троюродная шпильку размером с рельсу. – Как с нами, так он сидел в провонявшем охотничьем. А как ты заявилась – так в душ сгонял, весь надраился, наодеколонился, фрезовая футболочка, белые штанишки! Типа-а-а та-а-аво! – и она пинает локтём в бок мою совершенно уже хрустальную Ленку.

– Да-а-а! – излучает монолизовость равнодушная сейчас абсолютно ко всему моя родная подруга. – И конья-а-а-к достал. Сорокалетний. Армянский.

– Мы, значит, ему – так! День рождения родного внука ему – наплевать и растереть. А тут – нате, пожалуйста! – колошматит по шпильке кувалдой смертоносная троюродность.

– Типа-а-а та-а-аво! – автоматическим эхом рипитит моя родная Ленка предварительное передразнивание троюродной моего «ма-а-асковского акцента». – Родной дочери и родному внуку – хрен, а не сорокалетний коньяк. А как эта – так типа-а-а та-а-аво!

– А ещё она говорила! – давно умирающая выплёскивает на Ленку мощнейшую энергию неприкрытой ненависти ко мне. – Она говорила! – в меня утыкается указующий перст. – Она говорила, что всё твое золото – безвкусное!

– Алё, гараж! Я это самой Ленке говорила! И под любым кирогазом готова повторить. Потому что штампованное золото в таких количествах на взрослой красивой бабе, вполне способной позволить себе, – безвкусица. И вообще, бабоньки, давайте выпьем.

– К дону Педро сгоняй! За сорокалетним коньяком! – ядовито шипит в меня Ленкина троюродность. – Это вы про меня с ним смеялись?!

Жестоко – разочаровывать умирающего. Но я сторонница сообщения смертельно-больным правды.

– Нет. Мы с ним смеялись о своём.

Ленка встаёт и молча, монолизово-хрустально, топает в свой дом. Выносит оттуда бутылку водки и три стопки.

– За тебя! – говорю я своей подруге и целую её в щёку.

Выпиваю до дна. И поднимаюсь на второй этаж. Душ. Спать.

Бабам будет о чём поговорить до утра. И – не раз и не два – после. В любое время суток. О том, что Пётр Иванович при них-то – вот! – а при мне – так вот на тебе! И сорокалетний коньяк. Сорокалетний армянский коньяк. Как им – так фигу! А как мне – так… Ну и, конечно же, о том, что я ничего не подарила Ленкиному сыну на день рождения. Не подарить Ленке сто долларов на день рождения её сына – это грех куда страшнее чувственных импровизаций Петра Ивановича с сорокалетним армянским коньяком.

Но я не играю в небезупречные игры. Я лучше завтра куплю Ленке бутылку бухла. В той лавке, где меня со скрипом пустили пописать. В армянской, кстати, лавке. Бутылку бухла стоимость ровно в сто долларов. Или даже больше. Девятьсот тридцать семь UAG – это же где-то так, да? Не важно совершенно. Ленка всё равно сама не выпьет. Профессору какому-нибудь на день рождения или двадцать третье февраля подарит. Как ту бутылку сорокалетнего армянского коньяка Петру Ивановичу наверняка кто-то подарил. Но я потрачу сто долларов на Ленку. Потому что она, несмотря на то, что ручки её настроек крутит и вертит кто и как угодно, – девайс крепкий. Титановый. И чтобы она ни говорила, она любит своего отца. Любит своего сына. Любит меня. И даже смертельно троюродную сестру любит. Ленка не виновата, что кто-то добрый, кто-то злой, кто-то – так себе, серединка-наполовинку. А кто-то правду говорит. Ну, потому, что просто не может иначе. Так что если миру в этом месте нужно от меня сто долларов, то ой вэй – на! Но миру! А не Ленкиному сыну. Потому что не важно, родные вы, троюродные, вообще не кровная родня или даже мопсы. Важна только любовь. А я не люблю Ленкиного сына, потому что он не любит её!

Смешно, но раскадровка почти совпала с отснятым. Или грустно.

А вот то, что огненной шурпы под ледяную самогонку наутро не случилось – грустно. Потому что Петра Ивановича на работу вызвали. И он унёсся в рассветную дымку, элегантный, как рояль.

Днём мы выпивали в тени винограда с двойняшкой Ваней. На руках у него теперь постоянно живёт его любимая Катя. С тех пор, как Ванька обзавёлся второй дочуркой – маленькой Катериной Ивановной, – его более ничего в этой жизни не волнует. Даже какие-то смешные старые обиды из «Моего одесского языка». Ура!

Ванька ещё пару раз заезжал.

– Тебе тарелку ставить? – спросила я его. Мы с Ленкой как раз ужинали.

– Не, я за рулём! – буркнул Ванька.

И мы оба совершенно искренне расхохотались.

Разбитый хрусталь не склеить. Зато всегда можно купить новый горшок. Венецианского стекла, ага. И водрузить его на тот же самый стол, в тени того же самого винограда, под той же самой Жеваховой горой.

А шурпа – бог с ней. Надо же мне сюда зачем-то приезжать. И, осаживая сивуху сплетен и взаиморасчётов серебряной нежностью моей к этой семье, наслаждаться единственно приличным напитком: десятилетиями выдержанной любовью друг к другу.

P.S. Чуть не забыла про СТИ!ХИ!:

Шли Аркану – три сигаретки.

Шли – очень умненькие детки.

Работа шла. И шла – жена.

Хороший вкус у пацана!

Вот! Хозяйка я своего слова или где? И про Аркана написала. И стихи. У меня тут не на Седьмом километре – не обманут! Долг чести – он и в Подмосковье долг чести. Аркан, с тебя бутылка. Можно коньяка. Разумеется, самого обыкновенного. Получу у Пушкина.

Меньше всего этой моей октябрьской Одессой я ожидала оказаться на Седьмом километре. Меньше всего. Я не люблю этот суматошный гигантский рынок. Я вообще рынки не люблю. Как же оно так получилось?

– Ко мне замминистра приезжает в гости, – сказал Пётр Иванович, персонаж «Моего одесского языка» и прочих одесских коллизий. И реальный отец моей подруги.

– Отлично! – все хором крикнули мы, потому что ну что тут ещё крикнешь? «Оно вам надо?!»

В больнице, где Пётр Иванович ударно трудится заведующим одной из хирургий, открыли какой-то супер-пупер важный не то кардиологический, не то сердечно-сосудистый, не то ревматологический центр. Под той же крышей, на том же оборудовании, но на следующие деньги – как от веку и положено потёмкинским деревням. Кошерно кушать-то всем хочется. Что замминистра. Что Петру Ивановичу. Который ещё и областной хирург. В отличие от замминистра. Замминистра – он уже замминистра и есть. Там хирургией уже и не пахнет ни в каком виде. Сплошная организация личного благосостояния, оторванного от украинского здравоохранения.