Одесский фокстрот - Татьяна Соломатина

– А так, чтобы взять? – это уже к сизорожему.

– Женщина, я и так уже отдаю вам по закупочной цене! Просто потому, что ну ваша же это дублёнка. Сидит как родная! Вы в ней просто… – ищет нужное слово, цокает языком. – Вы в ней просто красавица!

Точно турки. Такая образина только туркам красавица. И этот бряцающий цепями чехол из дохлой коровы эту образину ну никак не украшает. Украсить её ещё больше – просто невозможно. Она гармонична в безобразии своей «красоты». Дополнительным «украшением» она ещё и пыхтит под гнётом этого тулупа. Всё-таки всего лишь октябрь. Всего лишь одесский октябрь.

– Девушка! Заходите к нам! У нас есть на вас! – одной рукой он цепко держит «просто красавицу», другой – делает широкий приглашающий жест.

– Косуха из каракуля.

– Есть!

Всё так же, не выпуская свекольную, пыхтящую «просто красавицу», умудряется достать из кучи что-то, похожее на бархатные зипуны, в которых бродили все сельские бабки Советского Союза.

– Смотрите, какая выделка!

– Если это выделка, то я – Шэрон Стоун.

– Вы – красивее!

«Просто красавица» пытается вывернуться из его крепкого захвата.

– Даже если я красивее Шэрон Стоун – то это не выделка. И не каракуль.

Раздражённо, практически гневно, отпускает многострадальную тётку. Он в азарте. Заставить купить меня это снулое мохнатое нечто – для него дело чести.

– Это не косуха. Не говоря уже о том, что это – не каракуль!

Сама не замечаю, как оказываюсь завёрнута в этот хлам. Ну, капец! «Сироты! Тяжёлое наследие царского режима». Можно в привокзальный переход. С песней «Разлу-у-ука ты-ы-ы, разлука! Чужая сто-о-о-рона-а-а…» Плюшевый медвежонок, не слишком удачно переживший бомбёжку Дрездена. Такой тряпкой любую Шэрон Стоун можно испортить только так. И никто «Оскар» за перевоплощение не даст – вот что обидно.

– Это не косуха, – пытаюсь вывернуться. Но сизая рожа подталкивает меня к зеркалу.

– Вы только полюбуйтесь на себя!

– Да я в шоке!

– Вот и я говорю – красота ж неземная!

– Это не косуха. И не каракуль! – талдычу я упрямо.

– Да как же не каракуль?!

Выворачивает подкладку, подсовывает мне к самому носу. Я, воспользовавшись тем, что у сизой морды заняты обе руки, моментом проявляю чудеса ловкости – и выворачиваюсь из бархатного бесформенного зипуна, идеально дополнить который способны лишь сапоги фасона «прощай, молодость!» и мешок из дерюги, набитый ворованной с колхозного поля картошкой. Отбегаю на безопасное расстояние. И оттуда кричу:

– Всё равно мне нужна косуха из каракуля оливкового цвета. А эта ваша некаракулевая некосуха цвета кладбищенской грязи!

Сзади меня хватают какие-то руки. Холодные руки – прямо за оголившуюся в пылу выворачивания из пыльного зипуна поясницу. Подпрыгиваю от неожиданности и ужаса. Не свети солнце и не будь белый день на дворе – ну точно «Ночь живых мертвецов»!

– Заходите к нам! У нас есть на вас!

– Косуха из каракуля! Оливкого цвета! – пытаясь восстановить сбившиеся дыхание и сердцебиение, шепчу я.

– Оливковый это типа зелёный?

– Оливковый – это оливковый.

– Ну, типа зелёный?

Холодные руки, схватившие меня, принадлежат оплывшей блондинке. После сизой рожи – и то счастье. Хотя бабы обычно знают отличие оливкового от зелёного… Вспоминаю, что на вопрос: «А почему не фрезовое, а такое ядовито-малиновое? Ты же с ума через месяц-другой в этой палитре сойдёшь!», Лена ответила: «Фрезовый – это типа малиновый, только типа запылившийся?»

– Да. Оливковый – это такой зелёный. Только типа запылившийся, – говорю я перекисной тётке.

Она, порывшись в плотно набитом в стойки, вытаскивает кожаную курточку цвета сбесившейся юной петрушки, заклёпанную «под золото» с плотностью листов внешней обшивки фюзеляжа боинга. Плюс – устрашающего вида змейка шириной с Панамский канал. К одному не придерёшься – косуха.

Я начинаю нервно смеяться.

– Из каракуля! Оливковая! Из – ха-ха! – кара-хаха! – куля-хаха! Олив-быгыгыгы-ковая, мухахаха!.. Фуф! Мне нужна косуха из каракуля. Оливковая.

– Сами не знают, чего хотят! – зло бросает в меня опухшая перекисная блондинка потёртых лет. И не менее зло запихивает курточку – мечту коррекционной девочки-трёхлетки – обратно, в кучу некондиционных подружек.

Чем дешевле – тем ярче. И чтобы всё блестело.

Снова спасительное подножие туалетной башни. Сигарета. Тётка с тележкой.

– У вас выпить есть?

– Чай, кофе, капучино, кола?..

– Это пить. А выпить?

Придирчиво меня оглядывает. Нет. Не своя.

– На рынке спиртным не торгуем.

Ага. Как же. То-то они все, сизорожие и перекисные, – такие трезвые.

– Так что будете брать?

– Ничего. Я не хочу пить. Я хочу выпить.

Подмигиваю. Типа – знак доверия. Не ссы, тётка, я тебя не выдам – свинья тележку не съест.

Нет, не проканывает. Презрительно фыркает. Гордо укатывается, погромыхивая своим передвижным камбузом.

Звонок другу:

– Лена, ты где?.. Ещё не всё обошла?.. Я тоже.

Ну что ж. Бог любит троицу. Ещё сигаретка. Народу прибыло. Жёны с петями. И уже как-то слишком весёлые продавцы и хозяева контейнеров.

Может, закрыть глаза и бегом? Если бежать по рядам, зажмурившись, как по кладбищу – до нужной могилки… Как в «Хороший. Плохой. Злой». Я ж тот самый Злой и есть. И до нужной кондиции меня уже довели.

На исходную! Свисток!

Рву с места, вздыбливая копытом асфальт. Он и так, собственно, вздыбленный. Но «рву с места, чуть не навернувшись на корявом асфальте» – не так поэтично. А тут кругом настолько безвкусно, безобразно и раздолбано, что уже поэзия в очищенном виде. Квинтэссенция аритмии.

Несусь через кожаные и меховые ряды, не разбирая дорог и направлений. Не отличая кадры новых рож от прежде виденных. Сизые сливаются с отёчными перекисными. Турки и армяне с пережжёнными волосами-паклей. Белые тётеньки неопределяемого возраста со щетиной. Инакоязыкая речь спаивается с русской, траченной малороссийским прононсом. В голове шокает на фарси мой домашний таджик и, акая, горлопанит по-турецки бледная алкоголичка из подмосковного села, готовая давать за стакан. Так вот ты где, истинный космополитизм!

– Что именно вас интересует?

Ба! Тпру!

Белый мальчик. Лет двадцати двух. Может – трёх. Это точно. Уже не двадцати, но ещё и не двадцати пяти. Рук ко мне не тянет. В лицо не дышит. Говорит по-русски. Без акцентов. Без никаких акцентов. Не по-одесски, не по-малороссийски, и не по турецко-армянски. Щёки – чисто выбриты.