Екклесиаст - Александр Холин

В том мире, где я до этого жил, мне такого подножия к памятнику только и не хватало!

– Да будет воля Твоя! – ещё раз подстраховался я и ступил на дорожку. Толпа внизу дружно взвыла:

– Варги! Варги! Иак’хус! Иак’хус! – раздались крики менад и вакханок.

Великолепный праздник жизни![58]

Ого! Эти крики относятся уже непосредственно ко мне, а не к королеве. Заслужить народного поклонения – тоже что-то значит. Ведь недаром же говорится: ежели ты русский и ежели смог доставить радость хоть одному человеку в этом мире, то уже жизнь не зря прожил!

Светящаяся дорожка оказалась упругой, но прочной. Поддаваясь охватившему меня весёлому бесшабашному настроению, я даже подпрыгнул на воздушном покрове дорожки. Ничего. Не развалилась. Не распалась на куски. Значит, оставался один путь, одна дорога.

– Однако, путь наш во мраке!.. – прикрылся я избитой потасканной фразой, и отправился, рассекая плечом сгущающиеся сумерки, туда, на восьмой этаж. Что будет? чем сердце успокоится? – для меня было загадкой. Впрочем, не настолько уж неразрешимой. Не думаю, чтобы зазеркальная богиня устроила в мою честь какую-нибудь своеобразную мистерию. Что боги, что человеки из других стран и миров всегда пользовались подвернувшимся физиологическим материалом только как жертвой для свершения обряда.

Но богиня Иштар, выбрав меня заочно, забыла спросить, а соглашусь ли я на мистерию? Нужна ли мне эта мистерия, чтобы стать Проповедником и стану ли я проповедовать настоящую любовь среди называющих любовью обычное сексуальное вожделение?

Весь восьмой этаж этой то ли колокольни, то ли башни опоясывала широкая балконная балюстрада. Такое бывает разве что на маяках, помогающих выбраться кораблям из морских хищных лап в непроглядной темноте. Я спрыгнул на площадку и, не скрывая любопытства, первым делом заглянул в окно. Вернее, окно напоминало собой стеклянную витрину какого-нибудь современного «шопа», а не обычное окно жилого помещения.

Мне стало даже как-то весело от такой показной помпезности. Но с другой стороны, если Иштар любит светлые помещения, пронзённые до самых глубоких глубин солнечными лучами, что же в этом плохого? И стеклянная стена вовсе невидна снизу, как ни присматривайся. Мешает широкая балюстрада и высокие непрозрачные перила. А птицы… птицы, конечно, сюда заглядывают, если им интересно, только вряд ли.

Меж тем помещение было не просто интересным по убранству, интерьеру и прочим мелочам, а даже снаружи чувствовалось, что здесь проживает настоящая женщина! Хотя я и сам не смог бы сейчас сказать, как должна выглядеть настоящая женщина.

Ах, как внутри было уютно! Посреди святилища богини, которое я бы назвал светёлкой, несмотря на объёмы, стоял круглый стол из чистого золота, поэтому он был без скатерти. Зато уставленный множеством вазонов с виноградом, фруктами и кувшинов с вином, среди которых лежали батистовые белоснежные салфетки. По стенам круглой комнаты разместилось между старинных картин и гобеленов множество канделябров, поэтому свечи старались вовсю, озаряя ярким светом всё помещение. Но, казалось, будто сам воздух здесь светился в дополнение к свечам, и это выглядело очень необычно, хотя ничего неожиданного не может быть в алькове самой Иштар.

Я вошёл внутрь. В портике под балдахином стояла кровать внушительных размеров. Покрывало на ней было изумрудного цвета, как и занавеси светёлки. На разгуляйной кровати сверху было набросано множество думок такого же изумрудного цвета. От этого цвета спаслись только парочка полосатых канапе, приютившихся возле противоположной стены, да ещё в такую же разноцветную полоску пара пуфиков возле огромного зеркала.

– Да уж, траходром в полном порядке, – хамовато проворчал я.

– Моё имя Инана, пришедшая из храма, – раздался голос сзади.

Резко оглянувшись, совсем недалеко, почти рядом, я увидел неизвестно откуда свалившуюся в комнату свиданий девушку. Неизвестную… девушку…

Господи! Да ведь это же моя лапушка! моя возлюбленная! единственная! ненаглядная! Она здесь?! Но откуда?! Этого просто не может быть, потому что не может быть никогда!

Я кинулся к ней, как сойка влюблённая, ничего не соображая, да и не желая соображать в этот миг. Растерянный, удивлённый, потерянный, даже испуганный… да уж, чего только не приснится… Но ведь это же никакой не сон!!!

– Моё имя Инана, – повторила она механически, – пришедшая из храма порадовать сердце твоё.

– Девочка моя! Лапушка моя нежная! – воскликнул я и хотел было облапать «мою-мою», но вдруг заметил, что она какая-то не такая и совсем не моя!

Нет! Такая, как всегда, но в то же время полумёртвая, полуживая, смотрящая сквозь меня стеклянными глазами во что-то запредельное, зазеркальное, нездешнее. Да! Это было тело моей возлюбленной! Глядя на неё, я забывал всё на свете, словно чумная потеря сознания преследовала меня, но… но всё случилось когда-то и не в этой жизни, не здесь, и, может быть, даже не со мной. Потому что я, по сути, умер, и находился в гробу посредине церкви, дожидаясь отпевания там, в Арбатско-Иерусалимском подворье. И всё же сейчас не там я, а здесь! Только она совсем не та. Тут же вспомнилась египетская танцовщица, которая тоже как две капли воды походила на мою возлюбленную. Но та была не до такой степени похожа на…

– Моё имя Инана, приходящая из храма, порадовать сердце твоё. На своём священном ложе я готова сблизиться с тобой, – повторила она.

Нет, не она!

Даже голос – будто магнитофонная запись.

– Инана – это что, твоё здешнее прозвище?! – не преминул я поддеть свою любимую. – Или, как модно сейчас выражаться, погоняло?

Казалось, мою девушку, которую я знал, как свои пять пальцев, на любимом теле которой мог с закрытыми глазами найти губами все родинки, разнюхать все запахи тела, которые никак нельзя подделать – всё это заменили на что-то механическое, искусственное! Будто какой-то клон пытался предстать предо мной в виде моей любимой!

– Ну, блин! – выругался я. – Не было печали!

Так. Ладно. Что же делать? Стоп. Ведь я что-то должен ей ответить. Ага. Точно. Сабациус говорил. Как же там?..

– Я тот, которого Инана, царица неба и земли, выбрала в возлюбленные супруги, – выпалил я на одном дыхании.

Лицо моей Лапушки тут же ожило, глаза вполне осмысленно оглядели комнату свиданий, потом задержались на мне. Нет, правда! Даже не верилось как-то, но достаточно было взглянуть ей в глаза, чтобы понять – это действительно моя наречённая, моя ненаглядная. Ожившая! Сейчас она выглядела точно так же, когда мы ездили к ней на родину, в Тюмень. Собственно, в этот сибирский город я согласился поехать хотя бы потому, что Тюмень издревле считалась столицей нефтяников, но… но это всё было давно и не здесь, не в этом мире, а в каком-то забытом прошлом! И слова, и взгляды, и движения рук были тогда у моей любимой совсем не такие!