Дорога - Генри Лайон Олди

За поворотом несколько курсантов в выгоревшей защитной форме и с автоматами за плечами связывали канатами голубя-людоеда. Голубь возмущенно булькал и безуспешно пытался освободиться. Попалась, пташечка!…

Я резко затормозил у траншеи и, распахнув дверцу, громко крикнул:

– Нина!

Ответа не последовало. Со сжимающимся сердцем я выскочил из кабины и в два прыжка оказался у насыпи.

И застыл.

Прозрачная, светлая вода плавно струилась по траншее, возникая из ниоткуда и исчезая в никуда, а вот в воде… В воде сидели люди – женщины, мужчины, дети, старики… черепа многих из них носили следы страшного клюва, но крови почему-то не было, и у всех – и у живых, и у мертвых – на лицах окаменело отрешенное умиротворение. Глаза людей глядели в только им известную пустоту; волосы, подобно водорослям, легко колыхались в призрачных струях, которые все текли, текли…

И тут я увидел Нину. Она сидела между черноволосым мужчиной в смокинге и мальчиком Виталькиного возраста, в аккуратной синей рубашечке. Вода доходила ей до подбородка, но непонятным образом стекала по лицу, по узлу волос на затылке, каплями сползала на пустой бессмысленный взгляд.

– Нина!!! – Но она меня не слышала.

Арсен стоял уже рядом, но я сам подхватил Нину под мышки и с неожиданной для себя самого легкостью буквально выдернул ее из траншеи. Белые вязкие нити потянулись вслед за ней, уходя в заполнявшую траншею жидкость. Это была не вода!…

Болото медленно отпускало ее, лишь тонкая пленка все еще оставалась на лице – и я принялся лихорадочно стирать ее, всхлипывая и вытирая руки о траву. Наконец Нина глубоко вздохнула, губы ее раздвинула жуткая улыбка, и я услышал смех… Боже милосердный, что это был за смех! Визгливый, издевательский, и в то же время навязчиво-механический… Я отшатнулся, Арсена тоже передернуло, а Витька просто смотрел на все это расширенными от ужаса глазами.

Чей-то вопль вывел меня из оцепенения. Один из курсантов ударил голубя штыком, птица взвилась, разбросав державших ее людей, и издала кулдыкающий вопль. Голубь отчаянно трепыхался, и я видел, что канаты вот-вот не выдержат. Во мне закипело подступавшее к горлу бешенство. Подскочив к ближайшему курсанту, я выхватил у него автомат.

– Р-р-разойдись!!!

Пространство вокруг голубя мгновенно опустело. Я щелкнул предохранителем, передернул затвор и, не целясь, запустил «веер» от живота. Из голубя полетели красные комки, он задергался, хрипло булькая – автомат тоже дергался в моих руках, плюясь огнем, и когда магазин опустел, растерзанная птица лежала на боку, один глаз ее был выбит, и в воздухе стоял пух, как из распоротой перины.

Курсанты, не обращая внимания ни на меня, ни на убитого голубя, что-то кричали, указывая в небо. Я поднял голову. Там в синем колодце, двигалось блестящее пятнышко, быстро увеличиваясь в размерах. Орел, что ли… белый… И тут я вздрогнул, сообразив, на какой высоте находится птица. Похоже, своим последним воплем птенец успел позвать папу. Или маму…

«…В великой Некросфере обитает множество эфирных созданий, и большинство из них глупы, злобны и жестоки, в отличие от меня…»

Я был не силен в орнитологии, но эфирное это создание, или вообще галлюцинация – лучше держаться от него подальше!

Я сунул автомат остолбеневшему курсанту и кинулся к машине. Нина, Виталька и Арсен уже сидели внутри.

– Сматываемся! – коротко бросил я, захлопывая дверцу.

В зеркальце я успел заметить, что на лицо Нины начинает возвращаться осмысленное выражение, но мне некогда было испытывать облегчение.

В следующий момент над нами мелькнула громадная тень, и тяжелый удар сотряс машину, едва не перевернув ее. В крыше образовалась большая дыра с рваными краями, и на миг я увидел конец разинутого клюва. Еще чуть-чуть – и он размозжил бы Витальке голову, будь Виталька ростом со взрослого человека.

Голубь-папа, перед которым уходила в тень птица Рох из «Тысячи и одной ночи», развернулся на второй заход. Он медлил, ожидая, пока из железной скорлупы вылупится нечто более удобоваримое – и я мог только давить и давить на акселератор.

Арсен привстал, высунулся в образовавшуюся дыру и повел стволом пистолета, отслеживая птицу. Солнце снова утонуло в надвигающейся тени – и в этот момент ударил гром. Отдача отбросила Арсена обратно на сиденье. Я глянул в окно и увидел голубя. Летел он как-то неуверенно, тяжело взмахивая крыльями и кренясь набок.

Арсен промахивался в рыцарей. В голубя он не промахнулся.

За окнами, сливаясь в грязную сплошную полосу, стремительно проносились сосны. Машина подскочила на ухабе, неожиданно включился приемник, и усталый голос таможенника Верещагина всплыл над гитарными переборами…

– Не везет мне в смерти, –

Повезет в любви!…

Потом пластинку в приемнике, очевидно, заело, голос монотонно зациклился на одной-единственной фразе – и тот, что в моей голове, тот, который Не Я, мучительно вслушивался в бесконечный круговорот сумасшедшего проигрывателя.

Не везет мне в смерти… щелчок… не везет мне в смерти… щелчок… не везет мне в смерти… не везет… мне… смерти… не везет…

…Наконец-то Ниночка пришла в себя! Слава богу, а то на Андрюше лица не было… Я было заикнулся, чтоб за руль сесть, но он коротко глянул на меня, и этого хватило. Словно из сузившихся бойниц на меня прищурился кто-то, бесконечно старый и бесконечно уставший… Да и машину он вел так, как никогда – легко и страшно. Я успокоил Тальку и занялся Ниной, успев подумать, что чертов Отросток явно вознамерился угробить нас всерьез.

Нина все пыталась выговориться, и я не мешал ей, хотя помнила она немногое, а воспоминания о каталепсии в траншее сразу вызывали у нее истерику…

Потом я увидел, как впереди заклубился уже знакомый туман, быстро сгущаясь, и над асфальтом явственно проступил купол верхней части Атмосферного Черепа. Он медленно выползал из-под земли, словно костяной сюрреалистический росток; асфальт трескался, вспучивался, расступался в стороны, выпуская все новые сантиметры, дециметры, метры Черепа.

Андрей остановился. Череп так и не вылез целиком. На этот раз он выглядел более правильным, только зубы казались длиннее обычных, а на темени был укреплен транспарант.

«All the world is a stage, all the people are players. But you can improvise…»[2]– гласил он.

Дав нам вволю налюбоваться надписью, Череп лениво перешел в атмосферное состояние. Дыра в дороге затянулась без последствий.

– А почему дядя Череп молчал? – робко поинтересовался Талька.

– Стыдно ему… – буркнул Андрей. – Он Шекспира переврал.

У меня было на этот счет иное мнение.