Не плачь - Мэри Кубика

– Какой ты милый, – говорит она, забирая у меня письма. На ней фартук в голубую и белую полоску, в руке – кухонные ножницы. Она готовит ужин. Из кухни пахнет теплом, чем-то вкусным и домашним. Там громко вещает телевизор; узнаю новоорлеанский выговор шеф-повара Эмерила Лагасса и его «фирменное» восклицание: «Бабах – и готово!» Но Ингрид сразу же приглашает меня: – Входи, вхожи же! – и свободной рукой тянет за рукав рубашки в прихожую. Она поспешно закрывает и запирает дверь, снова смотрит в окошко, чтобы убедиться, что за мной не следят, что ветер не проник за моей спиной к ней домой.

Плетусь за Ингрид на кухню. Там она стоит у плиты, помешивает то, что готовит на сегодня. Улавливаю запахи чеснока, лука и орегано.

Потом я совершаю ошибку, потому что говорю, что пахнет чудесно, и она тут же приглашает:

– Оставайся! – Она не просит, а прямо требует: «Ты останешься».

– Спасибо, не могу, – торопливо отвечаю я. Мне очень хочется попробовать то, что помешивает Ингрид – явно не из консервной банки, – но это неприлично. Нельзя. – Отец ждет меня дома. – Я умолкаю, потому что мне стыдно продолжать. Скорее всего, он дрыхнет на диване, потому что весь день беспробудно пил и, скорее всего, ничего не ел с утра, после того как я ушел на работу. Мне надо спешить домой, прежде чем он надумает приготовить себе ужин, включит плиту и забудет выключить.

Такое случалось не однажды.

– Здесь и твоему отцу хватит, – говорит Ингрид, роется в своих белых кухонных шкафчиках, достает оттуда посуду. – Мы ему оставим. Я дам тебе с собой контейнер, в котором можно разогревать еду.

Потом Ингрид уговаривает меня остаться. Я должен остаться. И не успеваю ничего возразить, как она уже кладет мне половником нечто вроде пасты – макароны-паутинки с томатным соусом и грибами; кроме того, она наливает мне в стакан молока. Прямо как мама. Не моя мама, а мама вообще. Не помню, чтобы мать когда-нибудь что-нибудь мне готовила. Но ведь мамы должны готовить, да?

После того как мать ушла, было время, когда я упорно льнул к другим матерям – матерям других детей. Прошло много лет, и я не сомневаюсь: Фрейду нашлось бы что сказать по этому поводу. Разумеется, в детстве я не подозревал ни о чем таком.

Как-то в шесть лет я вышел из дому и отправился на детскую площадку на другом конце городка. Отец валялся дома пьяный; он понятия не имел, что я ушел. На площадке я подружился с одним мальчиком примерно моего возраста; его мать сидела рядом, на скамейке, и смотрела, как мы играем. Позже, когда она позвала своего сына домой, я пошел с ними. Он подбежал к матери и схватил ее за руку, я тоже подбежал к ней и схватил ее за другую руку. Она не оттолкнула меня; она не сказала: «Не трогай меня!» Кажется, только тогда до нее дошло, что со мной нет взрослых. Я был совершенно один.

– Где ты живешь? – спросила она, а я, вместо ответа, спросил, нельзя ли пойти домой вместе с ними. Нет, ответила она, но ее глаза были добрыми и внимательными. Вместе с тем в них была и надежда на то, что я, как потерявшийся щенок, все же уйду к себе домой.

Нечто подобное повторялось еще несколько раз.

– Ешь, – просит Ингрид, глядя на стол, на стоящую перед нами еду, и добавляет: – Пожалуйста, ешь. Для меня одной здесь слишком много. Не люблю, когда еда пропадает. Ты ведь останешься, Алекс, да? – В ее голосе слышатся нотки мольбы, а я стою у стола, не сводя глаз с еды, которую она ставит передо мной. Мне кажется, что я исхожу слюной, как голодный пес. Глядя ей в глаза, я в очередной раз поражаюсь тому, какие они у нее грустные. Глаза у Ингрид грустные, одинокие. Она предлагает мне остаться под тем предлогом, что не хочет выбрасывать еду, но настоящая причина в другом: ей одиноко. Ей не с кем поговорить, не с кем поесть, кроме знаменитостей по телевизору, а разговаривать с телевизором – последнее дело.

Поэтому я остаюсь на ужин. Сначала ем макароны, за ними персиковый компот с ванильным мороженым. Потом мы играем в джин рамми. Ингрид трудно отказать. Пожалуй, мне вообще не хочется ей отказывать. Не хочется уходить. После еды мы смотрим телевизор, сидя за кухонным столом и сдвинув тарелки на край. Повторяют старый выпуск телевикторины «Своя игра», и мы хором выкрикиваем правильные ответы. Она отвечает на вопрос «Кто такой Берт Рейнолдс?», а я отвечаю на вопрос «Что такое Прованс?». Потом она берет колоду карт и начинает сдавать. Десять мне, десять ей. Вот что значит быть частью семьи.

Почти все вечера я провожу в одиночестве. Ну не совсем в одиночестве, с отцом, но это почти то же самое, что быть совершенно одному. Иногда мы сидим в одной комнате, но не разговариваем, а иногда даже и в одной комнате не сидим. Все мои друзья разъехались; подружек нет. Я, как и Ингрид, провожу вечера в обществе телевизора, если не слежу за городским мозгоправом или не проникаю тайком в заброшенный дом.

Я предлагаю помочь вымыть посуду после «Своей игры» и карт. Ингрид отказывается.

– Ты мой гость, – говорит она, но я настаиваю, подхожу к раковине из нержавейки, смотрю, как она заполняется полупрозрачной мыльной пеной. Я по одному лопаю мыльные пузыри указательным пальцем, потом погружаю в пену тарелки и начинаю мыть. На сушилке быстро накапливается башня из влажных тарелок – такая высокая, что кажется: еще одна – и тарелки с грохотом упадут и разобьются.

– Где кухонное полотенце? – спрашиваю я у Ингрид, роясь в шкафчике в поисках чего-то, чем можно вытереть посуду.

Но Ингрид качает головой.

– Оставь их, – говорит она. – За ночь высохнут… Ты слишком усердно работаешь, – продолжает она, а потом вдруг говорит: – Ты хороший парень, Алекс. Ты ведь это знаешь, да?

И тут я замечаю морщинки у нее под глазами; кожа там тонкая и припухшая. Вижу, какие тусклые у нее глаза, какие красные белки. Наверное, у нее конъюнктивит. Острый конъюнктивит. Аллергия. Или ей просто грустно.

Я киваю: да, знаю. Правда, я иногда сомневаюсь, так ли это. Хороший я или нет, чувствую я себя полным изгоем. Именно эта мысль преследует меня среди ночи. Она для меня очень важна. Самая важная в жизни – в той жизни, какую я знаю. Я думаю: мне никогда ничего не светит, кроме того, что есть. Наш городишко, жалкое существование. Кафе Придди. Всю жизнь мне придется убирать за кем-то грязную посуду. А потом я слышу, как девушка из моих снов зовет меня: «Пойдем…»

Появится ли у меня когда-нибудь такая возможность?

– Твоя мать… – говорит Ингрид, и голос ее утихает, прежде чем ей хватает смелости закончить фразу, сказать вслух то, что она думает. – Зря она ушла. – И она хлопает меня по плечу, когда я поворачиваю к выходу, неся с собой контейнер с остатками макарон.

Когда я выхожу, где-то вдали воет койот, через городок с грохотом проходит поезд, на сей раз товарняк. Для пассажирского сейчас уже поздно. Пассажирский прошел несколько часов назад. Интересно, села ли в него Перл? А может, она еще здесь и бродит по улицам…

Уже десятый час; местные жители впали в спячку до весны.

Когда я прихожу домой, отец крепко спит, лежа ничком на диване. Рядом с перевернутой пивной бутылкой – очередное уведомление, от которого пахнет спиртом. Бумага прилипла к столу; чуть не разорвав его, я читаю и громко ругаюсь: