Соблазн - Хосе Карлос Сомоса

Аристидес Валье не шевельнулся. Если бы душу могла пронзить молния, то в эту минуту именно он был олицетворением этого. Он подождал, пока я закончу плакать, а затем очень тихо, но очень жестко, сквозь зубы прошипел, словно проклиная меня:

– Убирайся! Убирайся отсюда!

Я послушалась и пошла плакать на улицу.

«Но ведь это неверно – всего ты не сделала».

Мое зеркало право, конечно, как и любое другое.

Был понедельник, почти без четверти девять вечера, когда я приняла решение. Я сама себя презирала, когда произносила номер телефона, но понять причину этого презрения мне было не дано. Возможно, в его основе лежал мой страх. Страх обратиться к нему вновь, хотя бы просто встретиться с ним, спустя годы. И это рождало во мне ярость – густую ярость, поднимавшуюся по горлу, словно блевотина, пока я слушала гудки: один, второй, третий, но не проросшую в слова, а тут же погасшую, как только мне ответили.

Я произнесла только несколько слов:

– Мне хотелось бы поговорить с сеньором Пиплзом. – И добавила: – Пожалуйста.

Парк «Нулевая зона» находится к югу от Мадрида. Он был спроектирован на месте кратера, образовавшегося пятнадцать лет назад после взрыва огромной бомбы 9-N. Теперь это спокойное, ничем не примечательное, приятное место. Проложены дорожки, разбиты цветочные клумбы и установлены некие человекоподобные статуи – их позы, кажется, свидетельствуют о том, что они мигом сбежали бы оттуда, если бы могли. И я бы их не осудила: место это не слишком отличается от пустыря площадью около трех квадратных километров, населенных призраками и преступниками, – и тут никогда не играют дети. Даже в пальто было как-то холодновато. Под пальто на мне только трико Селии Тачстоун, одна из тех уникальных моделей, которые делают только на заказ, – желтого цвета, а боковинки и рукава из прозрачной ткани, так что, если посмотреть сбоку, тело выглядит обнаженным. Сумку я не взяла, зато сапожки хорошо сочетались со всем остальным. Недавние дожди оставили после себя большие лужи, по которым приходилось шлепать. И хотя в этот вторник в десять часов утра солнце было надежно упрятано за тяжелыми тучами, на лице у меня все же красовались солнечные очки – возможно, для того, чтобы не видеть лицо сеньора Пиплза.

По периметру парка кривились деревья – точь-в-точь из сказок о ведьмах и колдунах – с листьями либо сорванными ветром, либо заляпанными дождем. Городские байки утверждали, что по ночам молоденькие проститутки из Восточной Европы забираются здесь на пеньки, чтобы привлекать внимание клиентов, медленно объезжавших соседние улицы. Любой таксист расскажет тебе то же самое, особенно если ты мужчина. Я ни разу не работала в «Нулевой зоне», но тем коллегам, которым доводилось охотиться именно здесь, не случалось увидеть ни одной девушки, поступавшей таким образом. Слухи же объяснялись тем обстоятельством, что район этот был не чем иным, как «маленькой Россией» Мадрида, хотя жили здесь не только русские эмигранты. Разумеется, группа террористов, ответственная за взрыв бомбы 9-N, тоже имела собственную легенду об этом месте.

Под деревьями расположились гротескные творения скульпторов, работавших по заказу правительства. Идя через парк к граничащей с ним маленькой улочке Корин, я заметила несколько таких скульптур – в большинстве своем человеческие фигуры из стекловолокна, с волосами на голове. Они сидели, как-то скрючившись. Вроде в одном документальном фильме объясняли, что они символизируют «боль человеческую». Я тогда подумала, что не было никакой необходимости создавать статуи – по той простой причине, что от бомбы 9-N погибло больше десяти тысяч человек, включая тех, кто подпольно изготовил атомную бомбу, а вдвое больше было покалечено и поражено радиацией. Я никогда не считала, что тут годится количественный подход. И статуи мне не нравились даже в качестве символа человеческой боли. По мне, так «боль человеческая» не отличается столь красивым силуэтом, она, напротив, тошнотворна и даже жалка – это агония, гнойники и стоны. И я ненавижу ее, как ненавижу болезни. Мне и в голову не пришло бы создать скульптуру боли, равно как и поставить памятник бубонной чуме или церебральному параличу.

Естественно, я знала, что сеньор Пиплз так не думает.

Нечто похожее на ощущение, когда мокрыми руками берешься за клеммы под напряжением вольт в двести, пронзило меня с головы до ног, когда я заметила его одинокую фигуру в обрамлении голых деревьев и пустых улиц – фигуру неизменно осознающего свою значимость человека, эдакого степного волка, уникального и гордого этим. Он ждал меня именно там, где обещал, – в конце парка, в начале улицы. Я узнала его даже со спины, но, лишь подойдя поближе, стала понимать, что немногие прошедшие годы обрушились на него гораздо более тяжелым грузом, чем просто количество прожитых дней.

Я и познакомилась с ним, когда он был уже стар, но сейчас он выглядел постаревшим. Спина согнулась, будто у зрителя в театре, что сидит в последнем ряду и тянется, чтобы лучше увидеть сцену между головами впереди сидящих. На голове – шляпа с обвисшими полями, он оброс, отпустил бороду. Недавнее приобретение – трость – воткнуто в землю, как деревянная нога пирата. В нескольких метрах подростки в дырявых джинсах, вязаных шапочках с красными звездами и шарфах, у некоторых полностью закрывающих лицо, тусовались возле стены, исписанной старыми надписями. Еще прежде, чем они заметили меня и стали выкрикивать в мой адрес похабщину, я обратила внимание, как ребята показывали пальцем на старика «в шляпе», будто перед ними забавный снеговик, который начал таять.

Заметив друг друга, мы проигнорировали стайку пацанов.

– Добрый день, сеньор Пиплз, – проговорила я.

Слабая улыбка прорезала снежно-белую бородку под горевшими румянцем впалыми щеками и круглыми черными очками.

– Добрый день, Диана, – сказал доктор Виктор Женс.

– У меня вошло в привычку гулять по парку Бомбы. Это место наводит на мысли о себе самом: нечто совершенно новое, созданное на руинах и костях. Хорошо здесь, никто не побеспокоит. Кстати, слежки за тобой не было, а?

– Да нет, конечно же нет. – Вопрос застал меня врасплох, и я принялась озираться по сторонам.

В парке были только редкие прохожие, да и те двигались, как в наших тренировочных маскарадах, когда тебе завязывают глаза и ты должен идти вперед, бормоча, как в трансе, свои реплики.

– Ах да, пока не забыл… – Женс хрипло хохотнул. – Хочу тебя поблагодарить – за то, что ничего не прибавила после своего приветствия, даже когда я замолчал… Ничего вроде «как я рада, что…» или «как здорово, что…». Ты так же рада меня видеть, как была бы рада таракану, разгуливающему по твоему лицу, я знаю. И это хорошо, потому что не притворяешься. А это означает, что притворяешься ты очень хорошо.

Я нехотя улыбнулась, чтобы замаскировать робость, которая вдруг меня охватила. Прошло всего два года, но передо мной был другой Женс. Какая-то алхимия: и сила, и слабость. Я обратила внимание на жилы на его шее, которые, казалось, поддерживают его голову, как канаты – мачты, и на скопище морщинок вокруг глаз, скрытых за черными очками, и сильный тремор, придававший его рукам сходство с дрожью закоченевшего homeless[38]. Это меня шокировало, не удавалось принять все как должное. Пришлось приложить усилия к тому, чтобы заставить себя думать: это – он. Это Виктор Женс в образе старика. У него хорошо получалось.