Общие места. Мифология повседневной жизни - Светлана Юрьевна Бойм

кино, жизни и т.д.). Клубы выполняли эскапистскую функцию, помогали жителям коммуналок найти иное коллективное прибежище. Это были своего рода государства в государстве, со своими уставами, гимнами и законами. Таким образом, ответом на коллективизацию и деприватизацию жизни был не только индивидуализм западного типа, но также поиски иной, ненавязанной коммунальности.

Это хорошо видно и в декоре самой коммуналки, где мизерное личное пространство превращалось не только в спальню, столовую, кабинет и гостиную, но и в мини-музей и мини-клуб для друзей. Софа раздвигалась и сдвигалась, выполняя все возможные функции, от места для сидения до выставочной площадки.

Игры в «секреты» помогали взрослым людям создать альтернативное единство и способ общения, но отнюдь не способствовали охране частной жизни. Места коммунального общения – кухня, коридор, ванная комната – оказывались одновременно ареной сражения и игровой площадкой для коммунальных жильцов. Причем все коммунальные помещения имели свои фантастические секретные измерения и использовались часто не по назначению. Туалет, например, был неофициальной библиотекой, кухня – салоном, ванная – кабинетом, а комната – мини-космосом, где все было возможно.

Посещение туалета было делом опасным и являлось предлогом для многих коммунальных скандалов. Туалетная бумага, предмет роскоши, хранилась в комнате и приносилась каждым в отдельности, тайком от других. Зато рядом с унитазом ставился или подвешивался ящичек с нарезанной на куски газетой «Правда», которая, как и все остальное в коммуналке, использовалась не по назначению. Нередко жадный до чтения жилец-интеллигент застревал в туалете надолго, и тогда полуоткрытые двери комнат превращались в смотровые бойницы бастиона, откуда затаившиеся и следящие за дверью уборной соседи готовились совершить стратегический бросок. Если же ожидание переходило границы терпения, то кто-то мог и бомбардировать дверь туалета яростными ударами. Разумеется, что всякий оставивший за собой невыключенным свет автоматически становился «врагом прогрессивной общественности». До 1970 года мало в каких квартирах имелись ванные комнаты, а если были, всегда раздельные. Редкие ванные использовались для более глобальных нужд, нежели простое умывание. Так, моя мама иногда делала домашние задания в ванной, используя в качестве стола положенную на ванну полку. Ванная была маминым секретным кабинетом, в котором можно было ненадолго уединиться.

Коммунальная кухня далека от идеалов утопических архитекторов. В народе кухню красноречиво называли «домашним Нагорным Карабахом». Поскольку в коммунальном быту свирепствовала своя бюрократическая система, строго предписывающая, как использовать горелки, электричество, столики, тряпки, то моментов для внутреннего трения между обитателями коммуналки было сколько угодно. Конечно же, бремя коммунальных переговоров всецело ложилось на женщин. Хотя кухонный матриархат давал советским женщинам иллюзию власти, этот матриархат был скорее вынужденным, чем добровольным.

В 60-е годы зародилась альтернативная «кухонная культура». Городская интеллигенция (из тех, кто имел отдельные квартиры) стала устраивать кухонные посиделки. Кухня постепенно превратилась в неформальный салон-клуб. Здесь завязывались дружбы на всю жизнь, а романы на месяц, здесь говорили по душам и понимали друг друга с полуслова, пили венгерский портвейн и эстонский кофе и иногда даже ели. Непосредственное принятие пищи было, естественно, делом второстепенным175. Кухонные посиделки 60-х представляют собой иную форму коллективности – неофициальной, но и не антиофициальной, аполитичной скорее, чем диссидентской. В кухонных салонах 60-х взрослые дети продолжали играть в «секреты», празднуя свое временное избавление от предсказуемости советской жизни.

Коммунальная квартира была сценой, на которой разворачивалась личная жизнь соседей. Главной чертой этого театрального действия был страх вторжения в личное пространство. В социальной психологии это называется «performance disruption» – прерывание любого личного действия, включая самое интимное. Желтая струйка дяди Феди – это лишь нежное воспоминание об этом страхе. На самом деле страх вторжения, сопровождающийся чувством вечного неудобства, замешательством, характеризовал все коммунальные отношения176. Его последствия были велики – от массовой импотенции до массового хамства или, напротив, апатии и полного отстранения от коммунальной социальности.

На сцене коммунальной квартиры торжественно звучал, доминируя, заглушая другие голоса, хор консервативного общественного мнения, требуя соседского перемирия, интеллигенты давали обещание прекратить использовать туалет в качестве избы-читальни, пьяница спал в отведенном ему углу кухни, дети носились по коммунальному коридору все быстрее и быстрее, а тетя Шура сообщала в органы безопасности не все шутки подряд, а только через одну, чем очень обязывала «опасных» соседей.

Коммунальное пространство приучило к общежитию и компромиссу. К алкоголизму, ставшему очень распространенным явлением в брежневскую эпоху, относились более чем терпимо, считая его фактом жизни. Алкоголизм стал метафорой брежневского времени; не случайно, видимо, запой и застой образуют устойчивую рифму в русском языке177. По этому поводу народная мудрость гласит следующее: «Если пить, дом не купить, и не пить – дом не купить, так лучше уж пить и дом не купить, чем не пить и дом не купить»178. В действительности у большого процента населения не существовало никакой поддержки извне для того, чтобы не пить, жить трезвой жизнью, стремиться достичь какой-то конкретной цели. По всему выходило, что постоянное алкогольное забвение – лучший способ выжить. Неудивительно, что горбачевские реформы начались именно с кампании против алкоголизма.

В коммунальной квартире любая манифестация индивидуализма, любое проявление чего бы то ни было необычного, необщего подвергались остракизму, как это было раньше в крестьянской общине. Не случайно именно зависть была вынесена Олешей в заглавие своего романа. Открывает роман сцена, в которой инфантильный интеллигент слушает, как «новый человек» поет в клозете. Феномен зависти, не ограничивающийся, естественно, советской реальностью, обнажает своеобразную юношескую чувствительность и своего рода историческую незрелость. Он также отражает выживание преиндустриальных общинных отношений, управляемых исходя из правила «ноль—сумма» (все, что досталось тебе, не досталось мне, и наоборот), где заработок отдельного индивида рассматривается как ущерб для остального коллектива. По словам Игоря Кона, «диктатура зависти, замаскированная под социальную справедливость, эффективно уничтожала индивидуальные усилия сделать что-либо лучше и подняться над средним уровнем». Она обнаруживала «общее недоверие по отношению к индивидуальному достижению и страх перед социальным отличием»179.

И тем не менее навязанная людям система общежития сказывалась на них парадоксальным образом. Привыкшие ненавидеть любую форму коммунального взаимодействия, они усваивали презираемые ими структуры быта и позже, лишившись их по той или иной причине, вспоминали их с ностальгией. К примеру, одна пожилая женщина, всю жизнь просуществовавшая в ужасных условиях коммунальной квартиры, оказавшись в Соединенных Штатах, начала жаловаться на одиночество: «По крайней мере, даже после того, как они подливали в твой чайник мочу, они