Курортное убийство - Жан-Люк Банналек

Было видно, что руки мадам Кассель покрылись гусиной кожей.

– Я видел эту картину. На мой взгляд, это еще больший шедевр, чем известная его версия. Она смелее, откровеннее, мужественнее, радикальнее. Оранжевый цвет – это же настоящая глыба. Нет, это просто невероятно. Все, что Гоген хотел выразить, все, что он мог выразить, он выразил здесь. Мы видим борьбу более отчетливо, мы видим реальное событие – такое же реальное, как монашки на переднем плане.

Дюпен не сразу понял, о чем говорил Соре.

– Вы говорите… Вы говорите, что видели эту картину своими глазами?

– Да, я ее видел. Я был в Понт-Авене. В среду. Мы с Пьером-Луи Пеннеком встречались в среду днем в отеле.

– И вы действительно лично, своими глазами видели картину?

– Я простоял перед ней полчаса. Она висит в ресторане, прямо у двери. Это было потрясающее зрелище – подлинный Гоген, неизвестная картина…

– И вы уверены, что это подлинник? Что это на самом деле Гоген?

– Я абсолютно в этом уверен. Конечно, надо провести научный анализ, проверить подлинность, но, на мой взгляд, это чистая формальность. У меня нет никаких сомнений в том, что картина подлинная.

– То есть картина, которую вы видели, ни в коем случае не является копией?

– Копией? Почему вы спрашиваете, как вы пришли к этой мысли?

– Я хочу спросить, не является ли картина работой какого-нибудь художника, написавшего ее в стиле Гогена? Ну, как делают все копиисты.

– Нет, ни в коем случае.

– Почему вы в этом так уверены?

– Господин Соре – корифей. Во всем мире нет более компетентного в этом вопросе специалиста, господин комиссар.

Соре был явно польщен этой похвалой.

– Благодарю вас, мадам.

Дюпен решил не рассказывать о копии, обнаруженной в ресторане, и мадам Кассель, очевидно, это поняла.

– Почему Пьер-Луи Пеннек позвонил вам и попросил приехать? Чего он хотел? Вы не расскажете мне, как протекал ваш первый разговор?

Соре откинулся на спинку дивана.

– Естественно, расскажу. В первый раз Пьер-Луи Пеннек позвонил мне утром во вторник, приблизительно в половине девятого, и спросил, сможет ли он доверительно поговорить со мной, так как речь идет об очень важном деле. Ему было необходимо абсолютное доверие. У меня в это время были срочные переговоры, и я попросил Пеннека перезвонить мне ближе к полудню, что он и сделал.

– То есть он сам перезвонил вам?

– Да, он позвонил, как мы и договаривались, около полудня и сразу перешел к делу. Он рассказал, что его отец завещал ему картину Гогена, о существовании которой до сих пор никто не знал. Он хранил картину десятки лет, а теперь хотел передать ее в коллекцию музея Орсэ, передать в дар.

Дюпен вздрогнул.

– Он хотел передать картину в дар музею?

– Да, таково было его желание.

– Но эта картина имеет невероятную цену. Речь идет о тридцати или даже сорока миллионах евро.

– Да, вы правы.

Соре сохранял полнейшую невозмутимость.

– И как вы отреагировали?

– В первый момент я не знал, как мне вообще отнестись к рассказанной им истории. Конечно, все это звучало фантастически, но я бы сказал, слишком фантастически для того, чтобы быть выдумкой. Да и какой был смысл выдумывать эту историю? Я подумал, что в худшем случае это обычная мания величия. Господин Пеннек настаивал на скорейшей встрече.

– Он не объяснил вам причину такой спешки?

– Нет, он вообще вел себя очень официально и сдержанно, и это было приятно. Я посчитал неуместным задавать ему личные вопросы. Знаете, нам, искусствоведам, приходится зачастую сталкиваться с весьма своеобразными характерами. Кроме того, дар музею – это не такое уж из ряда вон выходящее событие.

– Да, но необычна цена этого дара. Думаю, музей не каждый день получает такие подарки.

– Думаю, господин Оноре просто потерял дар речи, – произнесла мадам Кассель.

Шарль Соре с явным неодобрением посмотрел в ее сторону, потом снова обернулся к Дюпену и добавил:

– Оноре – это директор музея. Один из столпов современного искусствоведения. Я пока не говорил господину Оноре об этой истории. Пока не время. Мне не хотелось раньше времени гнать лошадей, надо было сначала взглянуть на картину и убедиться, что это действительно подлинный Гоген. Только после этого можно было всерьез обсуждать вопрос о дарении, условиях, времени и тому подобных вещах.

– И вы сразу же договорились встретиться – на следующий день?

– Собственно, мы с женой и без того собирались приехать сюда через выходные и задержаться на пару дней. Конечно, Понт-Авен расположен не совсем по пути, но и не очень далеко. Для нас это было даже удобно.

– И вы встретились непосредственно в отеле?

– Да, моя жена час гуляла по Понт-Авену, а я отправился в отель, где Пьер-Луи Пеннек уже ждал меня у стола регистрации. Он просил меня приехать между тремя и пятью часами. Мы с ним уединились в ресторане. Пеннек тоже проявил пунктуальность. Он уже назначил встречу с нотариусом для того, чтобы официально зафиксировать дарение картины в завещании. Передать картину он хотел уже на следующей неделе, причем сделать это он собирался в Понт-Авене. Ехать в Париж он не хотел. Он даже составил текст, который должен был висеть рядом с картиной. Это был рассказ об истории картины и отеля, рассказ о его отце и, естественно, великой Мари-Жанне Пеннек.

– Он хотел сделать доступной историю картины?

– Это было непременным условием. Причем очень скромным. Пьер-Луи Пеннек не хотел выпячиваться. Не желал никакой шумихи в прессе, никаких торжественных мероприятий – только маленькую табличку. Я сказал ему, что такую картину нельзя просто взять и в одно прекрасное утро повесить в такой музей. Это невозможно сделать без предварительного объявления и огласки. Само существование такой картины – это сенсация. Все начнут спрашивать, откуда взялась эта картина, – все – ученые, пресса, публика. Пеннек решил обдумать этот вопрос вместе со мной.

Дюпен старательно записывал слова искусствоведа в блокнот. Соре с явным неодобрением покосился на потрепанную тетрадку. Дюпен, не обратив на это внимания, задал следующий вопрос:

– Он рассказал вам историю картины?

– Только в самых общих чертах. Он рассказал, что его бабушка, Мари-Жанна, лично получила ее от Гогена в 1894 году, во время последнего приезда Гогена в Понт-Авен. Это была благодарность художника за все. Гоген всегда останавливался в ее отеле, а не в отеле мадемуазель Жюли. Прежде всего, говорил Пеннек, это была благодарность за четырехмесячную заботу после драки в Конкарно, когда кто-то оскорбил молодую яванскую подругу Гогена. Он был тяжело травмирован во время потасовки, и Мари-Жанна день за днем самоотверженно ухаживала за ним, пока он окончательно не выздоровел. То, что с тех пор эта картина столько лет провисела на стене в ресторане, просто немыслимо. Это фантастика.