Впусти меня - Йон Айвиде Линдквист

Виржиния улыбнулась.

— Ты единственный мужик из всех, кого я знаю, кому могло прийти в голову такое спросить. Ну да, немножко. Как будто это и делало меня женщиной. А теперь все кончилось.

— Мм. Ну, для меня не кончилось.

— Правда?

— Да.

— Ну тогда иди сюда.

Он послушался.

* * *

Гуннар Холмберг шел по снегу, волоча ноги, чтобы не оставить неопознанных следов, способных осложнить работу криминалистов. Затем он остановился и посмотрел на след, тянувшийся от дома. Отсветы костра окрашивали снег в рыжий цвет, а от жара на лбу выступили капли пота.

Холмбергу неоднократно приходилось выслушивать насмешки коллег из-за своего — пускай наивного — убеждения, что современная молодежь по натуре своей добра. Именно эту веру он всячески пытался оправдать, охотно разъезжая по школам и ведя продолжительные разговоры с «трудными» подростками. Поэтому то, что он увидел, наводило Холмберга на печальные размышления.

Следы на снегу были оставлены маленькой ногой. Даже не ногой подростка, нет — это был след детских ботинок. Маленькие, аккуратные отпечатки на приличном расстоянии друг от друга. Оставивший их ребенок бежал. Причем быстро.

Краем глаза Холмберг заметил, что к нему направляется стажер Ларссон.

— Ноги надо волочить, черт тебя подери!

— Ой, извините.

Волоча ноги, Ларссон подошел к нему и встал рядом. У стажера были большие выпученные глаза, полные непрестанного удивления, которое в данную минуту было обращено на следы в снегу.

— Вот черт!

— Метко сказано. Это ребенок.

— Но этого же… не может быть… — Ларссон проследил взглядом за следом. — Это же натуральный тройной прыжок!

— Да, ширина шага приличная.

— Да какое там «приличная»! Это же… с ума сойти можно! Так не бывает.

— Ты о чем?

— Я занимаюсь бегом и все равно бы так не сумел… Максимум двойным. И чтобы так всю дорогу?!

Между вилл показался Стаффан. Он бегом преодолел оставшееся расстояние и протиснулся сквозь толпу зевак, собравшихся возле дома, туда, где стояла группа людей, наблюдавших за санитарами «скорой помощи», которые загружали в машину труп женщины, укрытый голубой простыней.

— Ну как? — спросил Холмберг.

— Непонятно. Убийца добежал до Бэллставеген, а дальше след пропал. Тут машины ездят, надо бы с собаками.

Холмберг кивнул, прислушиваясь к разговору рядом. Один из соседей, ставший частичным свидетелем происшедшего, пересказывал увиденное следователю.

— Сначала я смотрю — фейерверк, что ли. Потом вижу — руки… руками, значит, машет. А потом выпрыгивает из окна, просто берет и выпрыгивает.

— То есть окно было открыто?

— Открыто, да. И тут она вываливается… А дом-то горит. Я только тогда и разглядел, что весь дом изнутри полыхает. А тут она… Господи помилуй! Вся горит, вся. И идет…

— Простите, идет? Не бежит?

— Нет… В том-то и дело, что она шла. Идет и машет руками, как… не знаю что. И вдруг останавливается. Понимаете? Встала и стоит. Горит, как факел. И стоит столбом. По сторонам смотрит. Как… как ни в чем не бывало. Постояла и опять пошла. А потом — раз — и все, понимаете? Ни паники, ничего, просто… ох ты боже мой… Даже не кричала! Ни звука. Вот так вот рухнула — и все. На колени. А потом — бух в снег. И главное… ох, не знаю даже… все это так странно было. Ну, я того, побежал, схватил одеяла, две штуки, выскочил, начал тушить. Ох ты боже мой, видели бы вы ее… Господи ты боже мой!

Мужик поднес перемазанные в саже руки к лицу и зарыдал в голос. Следователь положил руку ему на плечо.

— Давайте составим официальную версию происшествия завтра. Но скажите — вы не видели, чтобы кто-то еще покидал здание?

Мужик покачал головой, и следователь что-то записал в блокнот.

— Что ж, я завтра с вами свяжусь. Хотите, я попрошу санитаров дать вам успокоительного, чтобы вы смогли уснуть, пока они не уехали?

Мужик вытер слезы с глаз, размазывая сажу по лицу.

— Не нужно. Я… у меня дома есть, держу на всякий случай.

Гуннар Холмберг повернулся к горящему дому. Усилия пожарных принесли плоды, и огонь почти погас. Лишь огромное облако дыма поднималось к ночному небу.

* * *

Пока Виржиния согревала Лакке в своих объятиях, пока криминалисты делали слепки следов на снегу, Оскар стоял у своего окна и смотрел во двор. Кусты под окнами запорошило снегом, и белый сугроб выглядел таким основательным, что хоть на санках съезжай.

Эли сегодня так и не появилась.

Оскар стоял, ходил, бродил, качался на качелях и мерз на площадке с половины восьмого до девяти. Эли не было. В девять он увидел, как мама подошла к окну, и вернулся домой, полный дурных предчувствий. «Даллас», горячий шоколад с коричными булочками, мамины вопросы — и он чуть было все ей не рассказал, но сдержался.

Сейчас же часы показывали начало первого, и он стоял у окна с гложущим ощущением пустоты внутри. Он приоткрыл окно, вдохнул холодный ночной воздух. Неужели он и правда решил постоять за себя только ради нее? Не для себя?

Ну, и для себя, конечно.

Но в основном ради нее.

Увы. Это была чистая правда. Если в понедельник они снова к нему полезут, у него не будет ни сил, ни желания им противостоять. Он это знал. И на тренировку в четверг он не пойдет. Незачем.

Он оставил окно приоткрытым, не теряя слабой надежды, что она все же сегодня вернется. Позовет. Если она могла гулять по ночам, значит, могла и вернуться посреди ночи.

Оскар разделся и лег. Постучал в стену. Тишина. Он натянул одеяло на голову и встал на колени в кровати. Затем сложил руки, прижался к ним лбом и зашептал: «Пожалуйста, Боженька, пусть она вернется. Бери что хочешь. Все мои комиксы, все мои книги, все мои вещи. Что хочешь. Только сделай так, чтобы она вернулась. Ко мне. Ну пожалуйста, милый Боженька!»

Оскар съежился под одеялом и так лежал, пока не начал потеть от жары. Тогда он высунул голову из-под одеяла и положил ее на подушку. Свернулся калачиком. Сомкнул веки. Перед глазами замелькали Эли, Йонни, Микке, Томас. Мама. Папа. Он долго еще лежал, вызывая в воображении те или иные картинки, пока они не зажили собственной жизнью, а сам он не погрузился в сон.

Они с Эли раскачивались на качелях, набиравших высоту. Качели взлетали все выше и выше, пока цепи не лопнули, и они понеслись прямо в небо. Оскар с Эли крепко держались за края сиденья, их колени были тесно прижаты друг к другу, и Эли прошептала: «Оскар, Оскар…»

Он распахнул глаза. Глобус был выключен, и лунный свет окрашивал все предметы в голубой. Джин Симмонс смотрел на него с противоположной стены, высовывая длинный язык. Оскар снова свернулся калачиком, закрыл глаза. И снова услышал шепот: «Оскар…»