Месяц Аркашон - Андрей Тургенев

— Рыбак?

— Вряд ли, — отвечаю я. — У него было две своих коробки, они кончились, и он больше не курит. Зачем бы ему приходить за сигарами, если потом их не курить?

Я веду Эльзу в другой угол, к низенькому столику. Она перебирает старые открытки. Казино Аркашона: вид почти из моего окна. Крыши Парижа. Мост Мирабо — здесь я однажды крепко повздорил с Алькой. Алька была тогда в желтых брюках. Эльза обращает внимание на бумагу.

— Ага, — задумчиво говорит Эльза, — бумага с гербом.

— И что?

— Годится для составления какого-нибудь документа…

— Например, завещания, — догадываюсь я.

— Вот именно. Если бумагу похищали для Жерара, она ему может быть нужна для завещания…

— Неужели завещание нужно писать непременно на фамильной бумаге?

— Нет, конечно. Но на фамильной — приятнее… Мне надо увидеть Жерара. Завтра поеду.

— Если там Жерар… Эльза, это опасно. Они тебя поймают и сделают операцию!

— Разумеется. Врежут мне янтарные глаза.

— Знаешь, у тебя иногда и так бывают каменные. Малахитовые. Будто игральные кости из малахита в глазницах… Эльза, я серьезно. Это опасно.

— Перестань! Тебя резали не там. Жерар не способен…

— А Мертвый Муж?

— Мертвый Муж мертв!

— Эльза, но ты ведь согласна, что дело нечисто?

— Вот я и выясню.

— Туда нельзя идти одной. Я тоже пойду.

— Ты еще в себя не пришел. Могу взять Мориса.

— Oпс… Ты шутишь? Мориса нужно командировать в психушку.

— Я редко шучу. Морис в теме: провожал меня несколько раз в Сент-Эмильон, и к Жерару мы вместе заходили.

— А если Морис — с ними заодно?

— Несомненно. Ты, кажется, говорил, что твой отец имел отношение к спецслужбам?

— Было дело. А что?

— Ты везде видишь врагов. Подозреваешь всех в заговоре. Ты ведь и меня подозревал…

Нет больше сил спорить. Я сажусь в хозяйское кресло. Оно ждало меня. Бережно охватывает подлокотниками, как океан — в погоду — теплой волной.

— Эльза, смотри, здесь, под столешницей, легко уместится целый человек. Удобно прятаться. И минет оттуда удобно делать — тому, кто в кресле сидит.

Эльза — шлеп-шлеп ресницами. Кажется, я попал в точку. Неясно только в какую.

— Почему ты об этом заговорил?

— Ну… так. Я сидел здесь однажды и представил почему-то, как здесь сидит Идеальный Самец, а ты сосешь ему член.

— Именно ему? Мужу?

— Да, мужу. А что?

— Нет, ничего… Хорошо сосу?

— Лучше всех.

Красота располагается по ту сторону Добра и Зла. Достаточно вспомнить, как нравятся людям руины. Бомба, ураган, пожар, время выворачивают вещи наизнанку. Глазомер творца умножается-делится на своеволие стихии, и сумма — завораживает. Даже свежая руина напоминает о вечности. На Арке Дефанс мы с Алькой застали выставку про Большое Зеро и прошли по кругу через все фотки раз пять. Последний круг я уже на цыпочках делал, разведя руки крыльями и жужжа. Имитировал боинга. Еще меня как-то знакомили с итальяшкой, который специализируется на съемках катастроф. Наводнение в Праге — он летит в Прагу, Этна плюется лавой — он чешет к Этне, запечатлеть раскуроченное и искалеченных. Снежные завалы в Люксембурге — чувак на завалах. Тип, честно сказать, отчетливо мерзкий. Громко чавкал и бахвалился жирными гонорарами. Ковырялся в носу сучковатым пальцем. Темпераментно живописал, как в пражском зоопарке ликвидировали зверье, не подлежащее спасению. Слона, в частности, укокошили. Итальяшка снимал, покряхтывал. Конечно, нездоровое увлечение. Долой катастрофический туризм. Но руины все равно очень красивы.

Аркашон выглядит сказочно. Ни одной улочки, не перечеркнутой упавшим деревом. Ясень рухнул точнехонько на серый «пежо», разутюжил его в идеально круглую лепеху. А другой ясень похож на рыбу со вспоротым брюхом: белые внутренности выворочены молнией. Два биг-борда, стоявшие с двух сторон улицы, валились встречными курсами и застыли в позе бодающихся баранов. Карусель согнулась в прихотливый иероглиф. Устричные плантации на одноименном острове практически уничтожены, несмотря на то что их защищали деревянными щитами. Это информация от Фиолетовых Буклей, которые хвастаются передо мной какой-то суперстаринной книгой, свежим сокровищем библиотеки. Букли заставляют меня потрогать-оценить мягкость-уникальность переплета. Я нехотя беру книгу в руки. Мне мерещится, что именно она пропала из кабинета в ночь Мужских Шагов. Бред. Пьера и Пухлую Попку я не застал. Все запрещающие знаки перекрестка Отрицания устояли.

Один домик у Южной оконечности пляжа — не домик уже, а гора щепок и кирпича. Огорченное семейство из трех женщин разного, но во всех случаях неопределенного возраста. Бродят вокруг останков жилища, иногда вытаскивая, как бирюльку, велосипедное колесо, или медный таз, или часы, которые удивительным образом тикают, хотя все цифры, кроме двенадцати и часа, с лица часов сметены, а стрелки переплелись, как змеи. Тик ходиков незаметно превращается в моих ушных раковинах в метроном, а потом в хип-хоп. Мне кажется, что Три Лишенки пританцовывают в такт. Передают по кругу медный таз: сначала по часовой стрелке, потом — вспять.

Так вдруг начинаются пляски в фильме «Танцующая в темноте». Разумеется, я не хочу оставаться в стороне. Подпархиваю к руине, выцепляю старую, но крепкую лошадку-качалку и вальсирую вокруг каждой из трех мизерабельных граций. Думаю, как чудно было бы перемахнуть навесным прыжком через кучу мусора, элегантно зависнув на пару секунд в зените, но, увы, такие покусы реальны только во сне. Черный флик смотрит на меня от забора с немым изумлением. Лишенки глуповато улыбаются. Я раскланиваюсь.

Променад непривычно пуст. Акации взорвались окончательно и траурно завалили асфальт, скамейки снесены на пляж и выглядят на пустом песке скелетами Баснословных Существ. Океан прибавился, и некоторые скамейки торчат из воды. Белые лодки-скорлупки: снова у берега. Появились столь же тихой сапой, какой исчезали. Красную-синюю лодку Рыбака шторм потрепал умеренно. Так, выломана пара ребер. Тело хозяина тоже выглядит целым. Лишь черный синяк на виске. Ударился о какой-нибудь шпангоут. Я не знаю, что такое шпангоут. По звучанию похож на опасный металлический штырь. Рыбак спокойно лежит на спине, как лежал в другой лодке, в лодке-постели. На губах застыла торжественная улыбка. Адресованная, надо полагать, Марте. В общем, последний кадр удался. Боюсь, у меня после смерти физиономия будет испуганной или страдальческой. Потеряю, что называется, лицо.

В небольшой горстке зевак — Пьер и Попка. Попка размазывает по щекам сопли, Пьер неловко ее обнимает. На одного опасного человека меньше — это я о предстоящей поездке Эльзы в Сент-Эмильон. Может, и Морису в голову прилетел-таки какой-нибудь славный тяжелый предмет? Шиш: Морис стоит на променаде и наблюдает за нами. Ближе не подходит, но таращится, как из ведра. Сожалеет, что славный тяжелый предмет не пересекся с моей головой. От мертвого Рыбака не пахнет. Бискайские ветра развеяли спертый запах жизни, а смерть в свои права вступает не торопясь. Ей некуда торопиться.