Холодные глаза - Ислам Иманалиевич Ханипаев

какие-то страны. – Он усмехнулся. – Она хотела учиться. И Хабиб тоже был не против. Хотя… – Он пожал плечами и не закончил мысль.

– Разве плохо, что дочь учится?

– Хорошо, но надо же чуть-чуть о семье тоже подумать. А Хабиб такой был… много женщин слушал всегда. У него отца не было. Маму, сестер. Обе его сестры тоже разведенные, вот чему они научили бы девочек Хабиба? Свой г|амал надо при себе оставить. Пришел человек свататься, если нормальный – выдавать. Ну или хотя бы слово дать, что после учебы можно будет делать свадьбу.

«Если парень нормальный», – повторил я мысленно. По словам школьной директрисы, его сын был известным в селе кайфариком. Либо его отец обитал в коконе, не зная этой стороны жизни своего сына, либо, не знаю… родительская любовь слепа.

– Понятно. Получается, вы пришли свататься, а Хабиб поддержал дочку, которая хотела учиться.

– Да.

– Ну… ваша история выглядит типичной. Ну, то есть ничего особенного. Родители часто отказывают вроде бы. Почему полиция именно вас вспомнила, когда это случилось? Вы не производите впечатления… ну…

– Убийцы? – спросил он. Ему явно не нравилось, куда я клоню. Он недовольно поджал губы, перестал пить чай и выпрямился на стуле, будто солдат.

– Плохого человека. И ваш сын, наверное, тоже. – Я вспомнил, как Заур рассказывал о парнях, убивших пенсионерку.

– Хабиб… он сказал… повел себя неправильно. Эта вещь – сватовство – личная тема. Ее ты туда-сюда не рассказываешь. Пришли, обсудили, да-нет, хабар къокъаб [короткий разговор] делаешь, и все. Этот ваш разговор дальше не идет, – произнес Абдурахман очень медленно и доходчиво.

Я понимал, что ему как жителю гор с их устоями и традициями, с его гордостью тяжело было обсуждать тему, которая должна была свестись к тому, что его отпрыск недостаточно хорош. Или, как думал я, он просто лентяй, кайфарик и обыкновенная шпана.

– Он рассказал на стороне что-то из вашего разговора?

– Да. То есть нет, – быстро исправился он. – Он сказал в старших кругах, там, где лишний раз лишние вещи не говорят, что приходил, мол, Абдурахман. Для своего… – Он остановился, чтобы подобрать слово. Наверняка ему не хотелось использовать определение Хабиба. Абдурахман выставил грудь колесом, состроил горделивую гримасу и произнес с нескрываемым раздражением: – В общем, для моего сына, якобы бездельника, его такую всю принцессу брать. Как он мог такое сказать?! Да будь мой сын хоть тысячу раз пьяницей, ты не имеешь права такое говорить там! Мы так не делаем тут! Астахфируллагь… – то ли попросил он прощения за свои слова об умершем, то ли выразил свое отношение к его словам. – Просто Хабиб был немного… – Он поднял руку к виску и покрутил, но не пальцем, а как будто крутит огромный винт. – Он немного не наш был. Городской. Прокуратура. Крутой, туда-сюда. Г|амал был у него не наш. Хотя вроде вырос тут.

– А какой он был? – спросил я, но, видимо, к этому моменту Абдурахман уже разошелся и пропустил мой вопрос мимо ушей.

– В селе ты просто Хабиб. Наш брат, который вырос рядом с нами. Аллах не смотрит на твой статус и богатство. Хабиб, может, и ехал на большом джипе, выше моей «девятки», может, он и жил выше всех в селе, в самом хорошем доме, но мы оба будем на одной высоте… под землей… однажды, – завершил он. Мне показалось, что он даже прослезился. – Просто так неправильно. Нельзя такие вещи говорить. Астахфируллагь. Ты не знаешь, что произойдет завтра! Вот, смотри, умер! Тот, кто его убил, ответит за это сам, а Хабиб? Ему теперь без разницы, как он умер. Теперь он перед Аллахом. И ему придется отвечать за все, что он сказал и сделал. И хорошее, и плохое. – Наш разговор начал превращаться в религиозное наставление, но я был готов слушать. – Я-я Аллах! – протянул он и быстрым жестом вытер влажный нос. – Хабиб… Пусть Аллах тебе простит все плохое, что ты сказал и сделал. Пусть впустит тебя и твоих дочерей в рай. Я тебя прощаю… хочу простить… Я стараюсь, – сказал он сам себе, потом поднял на меня глаза и добавил: – Когда вспоминаю об этом, начинаю злиться. Это все мой нафс [эго, личность, внутреннее «я»]. Хабиб оскорбил мою семью, и я пытаюсь его простить, чтобы не стать причиной его мучений.

Я и забыл, какими бывают некоторые религиозные люди. Я искал в Абдурахмане убийцу и не сразу понял: он терзался из-за гнева, который испытывал по отношению к Хабибу, готов был расплакаться от жалости к человеку, которому предстояло ответить перед Богом за сказанное. Или он просто невероятный актер.

– Каким человеком был Хабиб? Пожалуйста, только честно.

– О мертвых либо хорошо, либо никак, – после долгой паузы ответил он.

Так же ответил мой отец, когда я спросил его в детстве о его высокопоставленном коллеге, убитом террористами. Отец некоторое время молчал, а потом сказал то, что сказал, и на этом мы закрыли тему.

Абдурахман тоже некоторое время молчал с задумчивым выражением на лице, будто вспоминал человека, образ которого ради того, чтобы тот получил прощение, приукрасил.

– Да, это так, но нам надо понять, кто и почему его убил. Каким он был человеком? Кому еще мог сказать что-то такое, что могло привести к этому? Были ли у него враги в селе? Много вопросов, но сперва надо понять, каким он был. Меня поэтому и отправили, чтобы я задал вам такие вопросы, очевидные для вас, но ведь я ничего о нем не знаю.

– Горделивый, – ответил Абдурахман почти сразу. Будто он уже знал свой ответ и лишь размышлял, произнести это или нет. Он ушел в свои мысли. Смотрел на ложку, которую крутил в тарелке с медом. – Как сказать правильно… Г|амал к|одо чи.

Переведя три слова по отдельности, я понял общий смысл выражения – «человек с большим характером», ну или надменный человек.

– Эго? – спросил я.

– Да. Большое эго. Да. Он много чего хорошего делал, когда приезжал в село. Вот заставил администрацию выровнять дорогу. Мы сами закупили щебенку, а они еще растаскали, – отошел он от темы. – Что я… Он такой активный был, как будто чтобы все знали, что он приехал в село, понимаешь? – Я кивнул. – Он мог дать деньги на садака