На сцене и за кулисами - Джон Гилгуд

мне; но и до этого я считал исполнение им роли Генри — пьяного, никчемного мужа в пьесе Сент-Джон Эрвина «Джейн Клегг», в которой он играл с Сибиллой Торндайк и Клер Грит, — одним из самых великолепных образцов характерной игры, какие мне приходилось видеть. Даже сегодня я не убежден, что мне доведется увидеть лучшее исполнение. Итак, я был на седьмом небе от счастья, когда после изнурительного утреннего представления «Верной нимфы» Лесли Фейбер зашел ко мне в уборную и сказал несколько исключительно лестных слов о моей игре, затем выскользнул из комнаты, а во время вечерного спектакля прислал мне со своим костюмером длинное письмо.

Неделю или две спустя Фейбер пригласил меня поужинать в «Гаррик-клубе». Там я любовался прекрасными портретами артистов работы Зоффани и Хогарта и наслушался удивительных воспоминаний старых актеров об Ирвинге. Одна история произвела на меня особенно сильное впечатление, хотя она, быть может, и недостоверна. В ней рассказывалось, как однажды поздно вечером «Старик» апатично сидел в кресле у камина в «Гаррик-клубе», сжимая в руке выручку, полученную после спектакля «Петр Великий», и горько бормоча вполголоса: «Генри Ирвинг, Эллен Терри. Театр «Лицеум» — и всего двадцать пять фунтов».

Вера Лесли Фейбера в мои возможности помогла мне пережить очень трудный период моей карьеры, и я был глубоко польщен тем, что он удостоил меня своей дружбы. Вскоре он проявил ее гораздо более ощутительным образом, нежели посещение моего спектакля или приглашение поужинать. Меня вызвали в контору Гилберта Миллера, где Томми Воон, знаменитый импресарио Миллера, объявил, что мне предлагают роль цесаревича Александра в пьесе Альфреда Неймана «Патриот», которая ставится в Америке. Лесли Фейбер, Мэдж Титередж и Лин Хардинг уже выехали на репетиции в Нью-Йорк. Актер, приглашенный на роль молодого цесаревича, оказался неподходящим, и тогда Лесли назвал мое имя. В случае согласия я должен был отплыть не позднее, чем через двое суток, выучить мою короткую роль на пароходе и поспеть в Нью-Йорк как раз к генеральным репетициям. Я запросил хорошее жалованье, получил деньги за полтора месяца вперед, уложил чемоданы и отплыл на небольшом немецком пароходе «Берлин», на борту которого вместе со мной было всего три пассажира, говорящих по-английски. Я собирался устроить у себя на квартире пышную встречу Нового года, но состоялась она уже без меня. Гости дали мне на пароход телеграмму с пожеланиями удачи, и я надеялся, что меня не одолеют ни морская болезнь, ни тоска по дому. Я не люблю сниматься с якоря и вечно ожидаю всевозможных бед и несчастий, если мне приходится отправляться в незнакомое место, в особенности одному. Поэтому было даже лучше, что в данном случае мне пришлось все решать немедленно.

В Нью-Йорке меня встретил высокий цветной джентльмен по имени Джон из конторы Гилберта Миллера и отвез прямо в театр, где уже шла первая генеральная репетиция.

Декорации и костюмы для спектакля, сделанные по эскизам Нормана Бел-Гедиса, были поистине потрясающими! Декорации были смонтированы на трех фурках, поставленных на ролики. Одна из фурок помещалась сзади на арьерсцене, две — по бокам, в карманах сцены. На каждой из фурок полностью устанавливались декорации целой картины, а затем рабочие по ходу действия вкатывали их на сцену или утаскивали обратно за веревки, привязанные к углам фурок. Шум их движения заглушался громкой барабанной дробью в оркестре, и перемена занимала всего несколько секунд. В наше время такой прием — обычное явление, но в те дни это казалось чудом.

Когда я приехал в театр, там царило настоящее столпотворение. Миллер, сняв пиджак, носился взад и вперед в сопровождении нескольких секретарей и стенографисток. Бел-Гедис, тоже окруженный целой свитой ассистентов и выглядевший так, словно ему предстояло играть Льюиса Додда, жестикулировал и орал в рупор. Сцена была заставлена декорациями, усыпана стружками, и по ней, уже в костюме, взад и вперед носился Фейген, сердито взывая к своему костюмеру.

Не зная, как объявить о своей скромной особе, и нервно комкая в руках роль, я проскользнул в коридор, где находились актерские уборные. Там я постучал в дверь с надписью «Лин Хардинг», и низкий голос предложил мне войти. Мистер Хардинг, одетый в великолепный мундир в обтяжку и загримированный под «царя всея Руси», ел крупные устрицы с тарелки, стоявшей на подносе, который он держал на коленях. Я довольно робко объявил: «Я приехал из Англии играть роль цесаревича. Не пройти ли нам наши сцены?» Этим мы и занялись.

В «Патриоте» у меня было лишь несколько коротких сцен, но Фейбер и Лин Хардинг всячески помогали мне и великодушно уступали сцену в тех немногих эффектных местах, которые имелись в моей роли. Выходить на сцену всего после двух репетиций было довольно страшно, но мне очень помог костюм: на мне был великолепный мундир, красивый парик, который выглядел как естественные каштановые, слегка припудренные волосы, и роскошный плащ с горностаевой пелериной. Поэтому так или иначе я надеялся пустить пыль в глаза.

Первый спектакль, казалось, прошел очень хорошо, хотя зрители приняли пьесу менее восторженно, чем принимают удачную премьеру в Лондоне. Я отнес это за счет того, что в театре не было ни мест за креслами, ни галерки. После спектакля Миллер устроил банкет в доме своего тестя, и, возвращаясь домой после полуночи, мы с Лесли зашли в «Чайлдс ресторан», выпили кофе и настрочили оптимистические телеграммы в Англию.

На следующий день в прессе появились отнюдь не восторженные отзывы. Тон рецензий колебался от умеренно хвалебного до откровенно разносного. Оказалось, что довольно много зрителей ушли из зала до окончания спектакля — вежливый способ, которым нью-йоркцы выражают свое неодобрение. На следующие восемь спектаклей пришло уж совсем мало публики. Затем пьесу сняли, но так как право экранизации было заблаговременно продано за крупную сумму, дирекция компенсировала свои убытки. Тем не менее было ясно, что очень много денег пропало впустую. Несколько месяцев спустя эта пьеса была поставлена в Лондоне под названием «Такие люди опасны». Мою роль играл Джайлз Айшем. Декорации Обри Хэммонда и вся постановка в целом были, на мой взгляд, менее эффектны, чем в Америке. Тем не менее пьеса имела большой успех у английской публики и шла в течение многих месяцев.

Фейбер и я еще несколько дней пробыли в Нью-Йорке; я имел беседы с кое-какими представителями театров, в том числе «Гилд тиэтр», и мне была обещана работа попозже, если