Тысяча жизней - Жан-Поль Бельмондо

Во Франции на меня слишком насмотрелись, да и я слишком насмотрелся на них. Я сообщил письмом о моей отставке с поста председателя Профсоюза актеров, к которому относился очень серьезно.

В ноябре 1963-го, после успеха «Человека из Рио», я был избран единогласно. Я всегда принимал близко к сердцу профсоюзное движение, поскольку речь шла о защите наших прав в пору, когда режиссеры присваивали себе всю славу, а продюсеры все деньги.

Мы фигурировали на афишах мелким шрифтом (как будто это не мы были главным аргументом для посещения кинотеатров) и часто оказывались в невыигрышной позиции на переговорах. Мое уважение к актерской профессии было слишком велико, чтобы спокойно смотреть, как нас унижают, облапошивают, в грош не ставят. Для меня было большой честью занять пост, который занимал Жерар Филип, и я был полон решимости исполнять свои обязанности достойно и с пользой. Вдобавок моим заместителем был мой друг Мишель Пикколи.

Я намеревался воспользоваться своей известностью и приобретенными благодаря ей связями с «сильными мира сего». Так я и заявил, когда был избран: «Я согласился стать председателем Профсоюза актеров, чтобы защищать профессию. Если председатель – неизвестный, ему не хватает веса. Если я попрошу аудиенции у премьер-министра, он меня примет. Актерская профессия нуждается в защите».

Профсоюз имел определенный вес, учитывая количество его членов – 2500, – и должен был помочь структурировать быстро менявшуюся среду на началах справедливости и равенства. Мы рассчитывали воспользоваться этим золотым веком французского кино, чтобы выиграть в весомости и независимости. Актеры, впрочем, уже начинали освобождаться от продюсеров, сами финансируя свои фильмы. Но на телевидении проблемы сохранялись: зарплаты были смешные, а непостоянность трудоустройства – работаешь три месяца, когда прожить надо двенадцать, – оставалась общим уделом. Нередко наши собеседники просто тянули время.

Не было, стало быть, и речи о том, чтобы бороться на расстоянии, издалека, не погрузившись с головой в общие заботы. Я вел эту битву три года и мог теперь на законных основаниях передать эстафету. И бежать без угрызений совести. Лучше было уехать куда-нибудь, где никто меня не знал, где моя анонимность будет неприкосновенной, где мало кому из французских актеров, даже когда они страстно этого желали, удалось сделать себе имя: в Соединенные Штаты. То, что раздражало или огорчало других, меня в данном случае больше всего радовало. Можно было бывать на людях, валять дурака, и никто не подстерегал тебя из-за угла, потного и пьяного, влюбленного или отплясывающего по-утиному в три часа утра на танцполе.

Я последовал за моей дульсинеей в Лос-Анджелес из-за его климата и вновь обрел свободу. Там я встречался со славными малыми, такими, как Уоррен Битти, всегда готовый выпить, Кирк Дуглас, жизнерадостный позер, Фрэнк Синатра и Дин Мартин, с которым мы делили страсть к боксу. Он тогда как раз жил с боксером, который был у него прислугой, и бывал на матчах, когда только мог. Мы предпринимали вылазки в Лас-Вегас ради казино и в Палм-Спрингс ради баров. Я был на его концертах и смеялся, видя, как он играет подвыпившего артиста, будучи трезвым.

Другим моим другом в Америке был Сэмми Дэвис Младший, живой, темпераментный и добродушный, который однажды вечером, когда я был на его спектакле, счел нужным начать со слов: «У меня мандраж, дамы и господа, потому что сегодня я играю перед великим актером: Жан-Полем Бельмондо». Это была, разумеется, шутка, ведь по ту сторону Атлантики никто меня не знал.

Через некоторое время американская пресса разнюхала, что я живу у них. «Лайф» поместил на обложке мою физиономию с лестным комментарием. И тут набобы голливудских студий, такие, как Сэм Шпигель, продюсер «Лоуренса Аравийского» и «Моста через реку Квай», вышли со мной на связь. Последний был готов на большие расходы, чтобы дать толчок моей карьере на Американском континенте. Но меня эта перспектива не грела. Никакие аргументы не могли меня убедить. Я очень любил их, «краснокожих», как называл их Жан Габен, но не готов был жениться.

Впрочем, ведь даже он, мэтр, там не преуспел. Играть на английском, будучи французом, обычно не получается, или же ты остаешься французским актером. Я уже отказывался дублировать на языке Шекспира и не собирался говорить на нем постоянно. Для этого вдобавок мне надо было его выучить, то есть сделать то, что я ненавижу: сесть за школьную парту.

На самом деле, чтобы выплыть в Голливуде, лучше быть стопроцентным итальянцем (если ты европейский эмигрант). Иначе это рискованно, почти невозможно. Я слишком устал как человек и состоялся как актер, чтобы рисковать чем бы то ни было в тот момент.

Мне было хорошо во Франции, я был вполне французом в культурном плане; я не был готов покинуть мою страну, ведь именно она оказала мне доверие, уважение, в ней я был любим. Кто больше актера зависим от чужой любви?

И где как не во Франции я мог быть принят президентом Республики, как это произошло в конце 1967 года? На тот небольшой прием в Елисейском дворце я был приглашен с другими артистами – среди них Ромен Гари, которого я был счастлив снова встретить.

Когда меня представили хозяину, генералу де Голлю, он воскликнул: «Я от души восхищаюсь вашим отцом и вами тоже начинаю восхищаться».

«Я прошу извинить меня за то, что предложил тебе этот фильм», – говорит он мне грустным голосом. Еще немного, и я заключу его в объятия, до того деликатность этого человека, видящего себя в своих фильмах, меня удивляет и трогает.

Франсуа Трюффо, сама учтивость, гуманист, режиссер «новой волны», с которым мы ждали сотрудничества десять лет. И вот с этой экранизацией книги Уильяма Айриша «Сирена с Миссисипи» мы, наконец, нашли друг друга.

Он объединил меня с Катрин Денев, убежденный, что сделает из нас сказочную пару, и дал моему персонажу глубину и сентиментальность, которые мне подходят.

Впервые Трюффо получил настоящие средства на фильм, и он рискнул отправиться снимать на остров Реюньон, хотя съемки за границей в ту пору еще редки, так сложно их организовать и финансировать.

В кои-то веки мне предстоит играть «лузера»: парня, который держит пушку, но не решается стрелять; любит женщин, но остается с носом.

Я прекрасно себя чувствую в этой тонкой роли на протяжении съемок, которые происходят не так, как у Годара – все расписано и методично, – но все равно чудесно. Между мной и Трюффо существует взаимное уважение, осеняющее работу на съемочной площадке подлинной верностью, благотворной честностью.

Я познакомился с ним несколько лет назад при забавных обстоятельствах в поездке, организованной «Юнифранс», по Южной Америке, в которую отправился с нами и мой друг Филипп де Брока. Нас пригласили поговорить о кино с аудиторией интеллектуалов и профессионалов.

Из всех нас лучше всех был подвешен язык у Трюффо, он был самым знающим и самым талантливым в искусстве вести диалог с публикой. Я восхищался им, млел, как ребенок перед фокусником. Он помогал мне, как и Филипп, в расследовании, которое я вел в Аргентине, разыскивая Робера Ле Вигана.