Каждый пред Богом наг - Татьяна Викторовна ФРО

class="p1">Андрей умер мгновенно: тромб в мозгу лопнул. Ему не было 50-ти. Некая вспыхнувшая в его мозгу несколько лет назад идея жестоко терзала этот самый, называемый профессионалами «золотой мозг», не отпуская ни на минуту, ни на секунду, не отпуская, даже когда он был занят совсем другими делами, работой, идея всё равно скреблась где-то в глубине черепа. Андрей умер сразу, в миг, в мгновение, и как актёр, бывает, умирает вдруг прямо на сцене, так он умер на своей «сцене» — сидя за рабочим столом в своём домашнем кабинете и суматошно, одержимо набрасывая расчёты осветившего его новым виртуозным решением забуксовавшей идеи. Осознать он ничего не успел — настолько мгновенной была запредельной остроты боль, проткнувшая его гениальный мозг насквозь.

Известность, даже и мировая, в профессиональных кругах, почёт, научные степени, самые заслуженные гранты, признание — ничто, пшик, пустота перед неодолимой, дикой, бешеной, всё сметающей мощью власти того скрытого ото всех глаз существа, что живёт внутри любого творца, а существо это не знает ни пощады, ни жалости, ни оправдания тому, в ком живёт, и называется это существо — дар от Бога.

Тогда, в тот роковой и последний для него вечер, Андрей, сидя дома в своём кабинете, склонившись над схемами и расчётами, увидел внезапно решение задачи и поразился тому, что не увидел его раньше…именно в этот миг озарения и неземного всплеска изумления в мозгу полыхнула ядерная ярчайшая вспышка — он ничего не успел осознать, как не успел ничего и записать, и никого из домашних, которым он сам запретил его беспокоить, не было с ним рядом, когда он, не успев ничего понять и осознать, влетел в давно известный длинный чёрный коридор, в далёком-далёком конце которого он, как и полагалось, увидел яркий свет. И было в этом сквозящем полёте по чёрному коридору так покойно, так хорошо, так легко, как не ведалось ему ни разу в жизни, когда он тихо, не сожалея ровным счётом ни о чём и ни о ком, чувствуя неведомый никогда доселе покой, легко то ли полетел, то ли пошёл, как и полагается всем уходящим с белого света, по длинному туннелю к тёплому прекрасному жёлтому свету где-то впереди, боже, до чего же было ему в эти мгновения дивно хорошо…А терзавший его мозг и душу таинственный, невидимый никем мучитель тихо покинул ставшее больше ненужным тело, в котором прожил, которому диктовал свою волю, покинул, чтобы через несколько дней найти другое пристанище и вселиться в тельце едва-едва ещё зарождающегося человеческого эмбриона, а в чём начнёт прорастать талант нового человека, в какой точке планеты он родится, не имело никакого значения.

Когда умирает близкий, родной, любимый человек, то самым мучительным оказывается разбирать после смерти все его вещи, как будто всё, к чему этот человек прикасался, что надевал, что любил, хранит его запах (а, может, дух?), как если бы человек всё ещё продолжал жить в этих вещах, но ВЕДЬ ЕГО УЖЕ НЕТ! Именно через этот порог, уже не первый в её жизни, не находила в себе сил переступить Елена: тетради, бумаги, где всё исписано его рукой, рубашки, брюки, носки, перчатки — всё-всё что он носил, к чему он прикасался, будет рвать душу в хлам, с кровавой жестокой болью, когда придётся всё это разбирать…

Елена знала эту страшно опустошающую боль, когда похоронила очень любимых родителей и очень любимого брата. И сейчас она всё оттягивала и оттягивала тот день, когда надо будет — всё же надо будет! — открыть шкаф с вещами Андрея, открыть все ящики его рабочего стола. Она ни разу не зашла в кабинет со дня смерти Андрея, а костюм для его покойного тела она взяла из шкафа в их спальне, где и висели его костюмы. Все же остальные его вещи хранились в шкафу в кабинете.

Ей много звонили и его коллеги, и какие-то очень прославленные, даже великие в науке личности, и все осторожно спрашивали, когда же она разберёт его архив, кому всё это передаст или, может быть, позволит кому-то из его коллег придти и неслышно, беззвучно разобраться в бумагах Андрея Юрьевича, а некоторые уже и на похоронах тихими, осторожными голосами спрашивали её об этом…И Елена всем отвечала спокойно одинаково: да-да-да, совсем скоро разберёт или кого-то из них позовёт, обязательно сообщит, но проходили дни, недели, а она продолжала тупо ни к чему не прикасаться и ничего не делать.

Больше месяца со дня трагедии Елена не решалась в кабинет не то что войти, но даже заглянуть. И сыну, и дочери, и даже старенькой маме Андрея она жёстко и категорично запретила входить туда и уж тем более что-то там делать, ну, пытаться наводить порядок, что ли, переставлять вещи, мебель — нет, нет и ещё миллион раз нет! Никому туда не входить! Ничего там не трогать!

Но когда-нибудь это надо было сделать. И однажды она решилась: как привидение вступила в кабинет мужа, неслышно затворила за собой дверь и замерла, сжавшись в точку. В мёртвой, плотной тишине все вещи и предметы замерли в тех положениях, в которых их застала смерть Андрея: разбросанные на рабочем столе и даже почему-то на полу черновики его беспорядочных записей, расчётов и схем, мёртво остановившиеся любимые им большие напольные часы, книги, как будто безжизненно сникшие без любимого хозяина на стеллажах, толстые застывшие гардины на окне, и на всём — толстый, спокойный, неподвижный и мёртвый слой пыли…Она вошла в его комнату так тихо, как если бы боялась разбудить Андрея, наконец с трудом решилась и села за его рабочий стол на самый краешек стула, как если бы подсела бочком к Андрею, за тот самый массивный рабочий стол, к которому он давно строго-настрого и очень жёстко запретил ей даже подходить — и она не подходила, даже чтобы стереть пыль.

И вот теперь, нарушив его страшный давний запрет, она села за этот стол, положила ладони на запылённые, исписанные корявым Андреевым почерком листки (почему он с его суперпродвинутыми мозгами в родной его стихии авиабезопасности все свои идеи, замыслы перво-наперво доверял бумаге и ручке, и лишь потом, когда идея обрастала «жирком», впихивал её в компьютер, почему??) и в единый миг увидела всю прожитую с ним жизнь, все 23 года. Увидела как огромное пространство, в котором она была лишь крохотной точкой. Они были по-настоящему счастливы лишь первые, наверное, лет 10 этого пространства, хотя, может, и побольше, с тех давних времён,