Каждый пред Богом наг - Татьяна Викторовна ФРО

для своей жены, что сотрудники его тихо ненавидят, обращаются, конечно, с вопросами по работе, но — ненавидят. Отчего так преломилась вся внутренняя структура человека: возраст, проблемы на работе? Может быть, но — чтобы вот так, до полной неузнаваемости, до полного слома всей природной структуры…

Иногда же Елена была уверена, что этот человек, её муж, перестал быть для неё таким родным, таким единственным, что он перестал быть похожим на человека вообще, а стал как будто бы киборгом — она не могла, возвращаясь памятью назад, понять — когда это произошло. Да был ли нынешний Андрей тем человеком, именно которого она много лет так любила, что себя готова была забыть, когда ему было плохо, тем человеком, который тогда, давно был наполнен до краёв редкостной чуткостью не только к ней, нет, а вообще к любому, кому нужна была хоть какая-то помощь, денежная, духовная, какая угодно. Этот, который и теперь продолжал почему-то оставаться её мужем, всё чаще казался ей ледяной глыбой, он, конечно, был огромно признанным профи в авиабезопасности, его разрывали на куски, призывая на консультации, на симпозиумы и конференции, и он, безусловно, был мастодонтом как учёный и как практик тоже, но остался ли он человеком? Иногда вспыхивала в ней мыслишка: почему она с ним не разводится, ведь дети уже совсем взрослые, всё поймут… А вот чего-то всё тянула и тянула, всё оттягивала.

Она давно уж, не имея к тому никаких доказательств, стала подозревать, что Андрей на старости лет вляпался в тяжёлую, безответную и беспросветную любовь к какой-то неведомой женщине, но не сделала ни шага, чтобы выяснить с ним наконец всё и либо развестись, либо просто разъехаться в разные стороны, только чтобы прекратить наконец этот ледяной кошмар. Ведь была какая-то странность, никак необъяснимая чудаковатость в таком превращении. Хотя иногда, здраво рассуждая, Елена объясняла самой себе этого другого, заледеневшего Андрея совсем иной причиной: накопившейся многолетней усталостью мозга, бетонной тяжестью громадья работы, даже и любимой, но всё равно…неспособностью хотя бы на короткое время отключиться от работы, заметить жену, детей, а ведь ему уже перевалило за 40, но нормального человеческого отдыха он не знал никогда, просто не умел отдыхать, полностью расслабляться, выбрасывать из головы хотя бы на неделю-две всю работу, все мысли о работе — не умел! Но как женщина Елена всё больше и больше стала склоняться к тому, что дело вовсе не в работе и не в усталости, а…в тайной вспыхнувшей в нём любви к другой женщине, в беспросветной старческой любви конечно же к молодой женщине, любви безнадёжной и тщательно скрываемой — и в этом всё дело, и это всё объясняет. Но не было никакого желания вызвать его на этот разговор, очень не хотелось быть оплёванной и растоптанной, униженной, а наверняка именно таковой и будет его реакция. И Лена продолжала молчать и терпеть, хотя, какие уж они были муж и жена? Никакие.

Сколько раз она горько, безутешно плакала от его ледяной чёрствости, ледяного бездушия, и даже от его чуть не хамского ора на неё.

Иногда же Елене казалось, что надо лишь сбить эту ледяную толстую корку и под ней окажется тот прежний, живой, с тёплым бьющимся сердцем и пульсирующей душой Андрей, какого она и знала всегда, но…не знала, как разбить ледяную корку. Но почему Андрей не решается сказать ей о своей новой тайной любви — с его-то прямотой, с его-то характером…

И вот теперь она сидела за омертвевшим рабочим столом Андрея и медленно разбирала бумаги, документы, тетради, вытягивая их из ящиков и аккуратно рассортировывая, раскладывая их по кучкам, как понимала.

И когда из центрального, самого объемного ящика аккуратно вытащила почти все бумаги, вдруг нащупала в самой глубине, на дне какую-то общую тетрадку без названия, без обозначения, вытянула и раскрыла её: обычная толстая общая тетрадь, на каких записывали лекции в институте, только сильно потрёпанная и замусоленная. Елена тихо положила её перед собой и почему-то очень медленно, как если бы боялась увидеть там что-то страшное, открыла наугад…Да, значит, не зря она чуяла здесь призрак другой, чужой женщины. Елена начала читать… Страницы были сплошь исписаны корявым Андреевым почерком, который Елена легко разбирала. Там не было никаких дат, только отдельные небольшие абзацы — она начала читать, и накатила горячая волна: значит, всё-таки появилась та бестелесная и незримая другая женщина…Елена читала не выбирая: «…если бы я тебя не встретил, то, наверное, все долгие годы каждую случайную встречную принимал бы за тебя и ошибался бы без конца, но я тебя встретил…Не знаю, что такое любовь, её чётко очерченного определения нет, кажется, ни в каком словаре, ни в какой энциклопедии, даже в Большой Советской. Её понятие неопределённо, зыбко, но почему тогда я точно знаю, что к тебе — любовь? Она налетает и накрывает, когда и где ей угодно, не спрашивая позволения, даже если она выскочила совсем не к месту и не вовремя, и уходит она, когда ей вздумается…Она не подчиняется никаким угрозам, никаким приказам, не подвластна мольбам, уговорам, слезам, упрёкам, шантажу…она делает то, что сама хочет. Любовь и свобода очень похожи своею полной независимостью ни от кого, ни от чего. Я и сейчас помню, как увидел тебя впервые на какой-то квартирной картинной выставке: вот уж точно, что это не было любовью с первого взгляда, но когда я начал с тобой говорить о какой-то немыслимой чепухе, но уж совсем не о картинах, и ты совершенно блистательно отзывалась, отвечала на мою потрясающую чушь, я точно понял, что это — ТЫ…”. Лена помнила эту первую встречу как если бы она случилась только что…Она подняла от строчек голову, сколько-то времени тупо смотрела в окно, ничего не видя: она и сейчас видела, как на чётком снимке, какую прекрасную чушь они оба тогда несли, и как затягивала их эта невероятная околесица ровным счётом ни о чём, даже пересказать невозможно, но они не могли и не хотели остановиться и было так светло, так хорошо, как бывает вообще-то только во сне, да и то — в детстве.

Потом опять открыла ещё наугад страницы и прочитала: «…прости ты меня, родная моя, самая моя родная, единственная моя, Ленка моя. Я повёл себя, как последняя сволочь, орал и визжал на тебя, как психопатичная баба-истеричка, а ведь ты просто немыслимо за меня испугалась, когда без моего ведома сама записала меня на КТ, а я, когда ты