Имплантация - Сергей Л. Козлов

Но затем Ренан идет дальше: из требования мысленной вненаходимости он делает социальные выводы. Он заявляет о социальном аутсайдерстве как оптимальном положении для человека философствующего (Ренан употребляет менее обязывающий в дисциплинарном отношении термин «мыслитель» – le penseur):

Внешнее положение, наиболее подобающее мыслителю, есть, несомненно, положение простого частного лица, не зависящего ни от какой особы, ни от какого учреждения. В самом деле: кто занимает определенную клетку в таблице мира [qui prend un casier du monde], тот принимает определенную форму [prend un moule], и ему придется как угодно сгибать руки и ноги, лишь бы втиснуться в эту форму. Судите сами, сколь это обременительно ‹…› (Тетрадь № 4, запись № 14: [Renan 1906, 201–202].)

Мотив «клетки в таблице» (un casier) связывает эту запись с другой, которая ей непосредственно предшествует в 4-й записной книжке. Эта предшествующая запись затрагивает, казалось бы, совершенно иные темы: она посвящена не культуре, а природе, и не социальному поведению мыслителя, а чисто умственным процедурам:

Всякая классификация природы содержит, на мой взгляд, весьма существенную часть истины. Но лишь при условии, что мы не будем буквально придерживаться этой классификации и ее материальной формы, ибо в безоговорочно строгом понимании эта форма ложна. В самом деле: в природе все составляет единство; мир не является таблицей, разделенной четкими разграничительными линиями на клетки; мир есть картина живописца, на которой всевозможные цвета сменяют друга друга самыми разнообразными способами и через самые неощутимые оттенки. ‹…› Здесь классификация оказывается несостоятельной. Эту несостоятельность можно было бы восполнить лишь множеством классификаций, выстроенных под разным углом зрения и взаимно дополняющих друг друга. Такая множественность полезна. ‹…› Он [этот закон единства природы и мягкой постепенности переходов от класса к классу] наиболее разительно заявляет о себе в естественной истории (зоология и ботаника); но то же мы видим и в минералогии ‹…› То же и в лингвистике ‹…› То же и в классификациях людей ‹…› Всюду все изобличает единую общую основу. (Тетрадь № 4, запись № 13: [Renan 1906, 199–200].)

Первоначально рассуждение касается классификаций, относящихся к миру природы, но затем сам же Ренан распространяет это рассуждение и на лингвистику, и на классификации людей. Как нам кажется, мы не слишком отклонимся от взглядов Ренана, если распространим это рассуждение далее: на мир и общества и культуры в целом. Если после этого сопоставить его с фрагментом, приведенным ранее (который на самом деле в 4-й записной книжке следует за только что цитированным пассажем), то мы придем к выводу, что претензии Ренана к французской культуре едва ли не в первую очередь связаны с принципом жесткой дифференциации функций, на котором стоит вся эта культура. Эта функциональная дифференциация выражается и в беспощадном разделении функций между столицей и провинцией, и в редуктивно-ограничительном подходе к прагматической ориентации текста – то есть (употребим здесь этот жаргонизм за неимением лучшего слова) «затачивании» продуктов интеллектуального творчества под четко ограниченную и конкретизированную целевую аудиторию, – и в классицистической иерархии родов словесности и стилей красноречия, которая, уйдя в XIX веке из сферы авангардного творчества, по-прежнему оставалась основой среднего образования во Франции. Нежелание Ренана вписываться в какую бы то ни было «клеточку» в «таблице» этого культурного мира есть нежелание подчиняться принципу жесткой дифференциации. Желанную культурную альтернативу Ренан находит в Германии, где размыты границы между столицей и провинцией, где творчество обращено ни к кому и ко всем, где христианская вера совместима с критикой сакральных текстов, где в творчестве умеют соединять науку, поэзию и философию. Германия, таким образом, предстает, с одной стороны, как мир интеллектуальной автономии, а с другой – как мир всепронизывающей интеграции функций. Именно эти две базовые особенности и делают немецкую культуру столь ценной в глазах Ренана.

В культурной программе, которую постепенно разрабатывает в эти годы Ренан, будет, впрочем, один пункт, идущий решительно вразрез с принципом интеграции. Этот пункт будет касаться отношений между образованием и научным исследованием. Ренан станет сторонником жесткого разграничения двух этих сфер – в полном соответствии с французским принципом функциональной дифференциации и в полном несоответствии с немецким (гумбольдтовским) образцом университета, где, как известно, образование должно органически соединяться с исследованием. Эта особая позиция Ренана имеет свои психологические причины (отчасти понятные и из приведенных выше цитат), но об этом будет подробнее говориться в следующей главе.

Подведем итоги. С выбранной нами точки зрения религиозный кризис Ренана предстает лишь как момент более длительного кризиса культурной идентичности. Этот кризис культурной идентичности Ренана был связан с поэтапно развивавшимся тотальным отторжением французской культурной модели и усвоением немецкой культурной модели в качестве единственно ценного образца. В пиковый («религиозный») момент этого кризиса когнитивный диссонанс между французской и немецкой моделями привел к формированию у Ренана представлений о собственной реформаторской миссии как о сверхзадаче всей его будущей деятельности. Эти представления были сформулированы Ренаном в связи с вопросами религиозного порядка; они, однако, не могли начисто исчезнуть из его сознания после того, как религиозный кризис был разрешен. Как религиозные интересы Ренана, будучи вытеснены в 1846–1849 годах, впоследствии дают о себе знать (свидетельством чего, подчеркивал сам он в «Воспоминаниях…»[21], является «Жизнь Иисуса»), точно так же и его реформаторские намерения, по нашему мнению, были, возможно, оттеснены на периферию сразу после религиозного кризиса, но продолжали как минимум латентно воздействовать на сознание, а впоследствии оказались реактуализованы (свидетельством чего является опять-таки «Жизнь Иисуса»[22]). Более вероятно, впрочем, что уже во второй половине 1840‐х годов Ренан осознанно переформулировал свою реформаторскую задачу как задачу не религиозную, но культурную. Религиозный кризис был оставлен в прошлом – но вопрос о том, «кто внедрит Германию во Францию», оставался для Ренана все столь же обжигающе-актуальным.

Историко-филологические науки

Защита и прославление филологии, предпринятые Ренаном в его манифесте 1848 года «Будущее науки», опирались на окончательно выработанные им к этому году общие представления о науке как о высшем призвании человека в этом мире. Наука, согласно Ренану, не допускает никаких верований в сверхъестественные явления; но при этом истинный смысл ее существования состоит в том, что с помощью науки человек достигает квазирелигиозного оправдания своей жизни и жизни всего человечества – ибо смысл жизни человечества состоит в продвижении человечества к познанию Бытия. Чем более атеистична наука по своему содержанию, тем более религиозна она по своей функции – так можно сформулировать парадокс теперешнего ренановского мировоззрения. При всех материальных благодеяниях, которые приносит человеку наука, она существует не ради практической пользы, а ради себя самой – ради чистого познания. В предисловии 1890 года к «Будущему науки» Ренан так резюмировал свои взгляды:

Ничто не говорит нам, какова воля природы или цель Вселенной. Для нас, идеалистов, истинна лишь одна доктрина – доктрина трансцендентная, согласно которой цель человечества состоит в созидании некоего высшего сознания, или, как некогда говорили, «вящей славы Божией» [AS, 74]; [БН, 1-я паг., 11][23].

Это «трансцендентное», квазирелигиозное измерение научного знания Ренан часто именует также «философским смыслом» или «философским значением» науки. Оценивая действительность, Ренан постоянно прибегает к антитезам высокое vs. низкое и серьезное vs. фривольное. Можно сказать, что эти антитезы организуют у Ренана всю картину мира. Наука – в ее идеальном обличье – является для Ренана предельным воплощением высокого и серьезного.

Но если наука есть нечто серьезное, если судьба человечества и совершенство личности неразрывно связаны с ней, если она представляет собой религию, то, подобно всему религиозному, она имеет ценность всегда и во всех обстоятельствах. Если бы мы занимались наукой только в минуты праздности и досуга, то это значило бы наносить оскорбление человеческому духу и предполагать, что есть что-то более важное, чем поиски истины