Имплантация - Сергей Л. Козлов

Таким образом, метод Конта в науках о человечестве – чисто априорный [выделено автором] ‹…› Вместо того чтобы следовать за бесконечно извилистыми линиями хода человеческих обществ ‹…› Конт хочет сразу достигнуть простоты, которая в законах развития человечества имеет еще меньше места, чем в мире физическом.

‹…› Чтобы [успешно] заниматься историей человеческого духа, нужно быть весьма искушенным знатоком словесности. Поскольку законы здесь имеют чрезвычайно тонкую природу и совсем не обнаруживаются прямо, как в физических науках, – важнейшей способностью для изучения этих законов является литературно-критический дар, тонкость оборотов (именно обороты [выделено автором] выражают обыкновенно больше всего), тонкость мелких наблюдений – словом, прямая противоположность геометрическому складу ума [esprit géométrique] [AS, 201–202]; [БН, 1-я паг., 101–102].

Затем, развивая свое рассуждение дальше, Ренан ссылается именно на геометрию как на образец логико-дедуктивной науки:

Аргументация возможна только в таких науках, как геометрия, где все принципы просты и абсолютно верны безо всякого исключения. Но не так обстоит дело в моральных науках, где все принципы приблизительны и представляют собой несовершенные выражения, всегда только более или менее приближающиеся к истине, но никогда не отражающие ее целиком. Единственно возможный в этой сфере способ доказательства состоит в том, чтобы дать полную свободу мысли. Форма, стиль составляют три четверти мысли; это не преувеличение, вопреки тому, что утверждают некоторые пуритане. Люди, восстающие против стиля и красоты формы в философских и моральных науках, не понимают истинного характера выводов этих наук и всей тонкости их принципов. В геометрии и в алгебре можно безбоязненно предаваться игре формул, не беспокоясь о тех реальностях, которые этими формулами изображаются. Но в науках моральных, наоборот, никогда нельзя таким образом доверять формулам и до бесконечности комбинировать их, как это делала старинная теология, сохраняя полную уверенность в том, что конечный результат всех этих комбинаций будет строго верен. Он будет верен только логически – причем, возможно, он будет даже менее верен, чем были верны принципы, исходя из которых мы пришли к этому результату, – ибо может случиться так, что полученное нами следствие будет вытекать из ошибок или недоразумений, таившихся в принципах, но до поры до времени скрытых от взора настолько хорошо, что эти принципы казались нам верными. Итак, может случиться, что, рассуждая очень логично в моральных науках, человек придет к совершенно ложным выводам, исходя из довольно верных принципов. Книги, написанные для того, чтобы защищать право собственности посредством логических аргументов, так же плохи, как и книги, которые опровергают право собственности тем же способом. На самом же деле при рассмотрении вещей подобного рода не следует доверять логическим выкладкам; логические выкладки могут быть признаны здесь законными лишь при условии, что каждый шаг наших логических рассуждений проверялся здесь данными непосредственного опыта.

‹…› единственным критерием истины здесь являются тонко проанализированные факты [AS, 203–204]; [БН, 1-я паг., 102–103].

Филология была для Ренана точной наукой, но, как видим, точность филологии в его глазах качественно отличалась от точности геометрии или алгебры: точность филологии, согласно Ренану, основывалась не на абстрактном дедуктивном мышлении, а на мышлении индуктивном, эмпирическом, привязанном к конкретности. Точность филологии состояла в полноте и точности учета фактов, а также в тонкости различений и характеристик. В концепции Ренана представления о филологии, восходящие к немецкой культуре, стыкуются с чисто французским представлением о «тонком уме». Ниже нам еще придется более широко поставить вопрос о соотношении немецких и французских ориентиров в ренановском воззрении на филологию.

Пока что вернемся к вопросу о самых общих ценностях, на которых Ренан основывает свою апологию филологии. Первой такой ценностью, как мы видели, является критика. Эта базовая ценность воплощается в способе познания, который присущ филологии. Но есть и другая ценность – не менее базовая, не менее значимая для Ренана. Она воплощается в том предмете, познанию которого служит в конечном счете, опосредованно, вся филологическая работа. Этой второй ценностью – и этим конечным предметом познания – является история человеческого духа (histoire de l’esprit humain):

Цель филологии не лежит в ней самой: филология имеет ценность как необходимое условие истории человеческого духа и знания о прошлом [de l’étude du passé] [AS, 185]; [БН, 1-я паг., 90].

Только это дает ценность эрудиции. Никто не станет приписывать ей практическую полезность; ссылок на одну лишь любознательность тоже недостаточно, чтобы обосновать высокую задачу эрудиции. Следовательно, остается лишь одно: видеть в эрудиции условие, без которого невозможна наука о человеческом духе, наука о продуктах человеческого духа (выделено автором) [AS, 244]; [БН, 1-я паг., 131].

Как мы помним, во французской культуре «эрудицией», то есть «ученостью», традиционно именовалось историко-филологическое знание. Итак, согласно Ренану, историко-филологическое знание нужно для построения науки о продуктах человеческого духа. Эту науку Ренан и именует филологией в ее современном значении:

Для нас филология не является, как в Александрийской школе, лишь предметом любознательности ученого; это организованная наука, имеющая возвышенную и серьезную цель; это наука о продуктах человеческого духа (выделено автором) [AS, 191–192]; [БН, 1-я паг., 95].

В качестве науки о продуктах человеческого духа современная филология служит великой задаче построения истории человеческого духа. И тут выясняется, что две главные ренановские ценности – «критика» и «история человеческого духа» – по своим валентностям совершенно аналогичны: и та и другая ценность сущностно связаны для Ренана 1) с филологией; 2) с философией; 3) с современностью. Причастность к постижению истории человеческого духа, точно так же, как и причастность к критическому началу, обуславливает глубочайшую связь современной филологии, во-первых, с духом современности, а во-вторых, с современной философией:

Между тем, если вдуматься, настоящей философией XIX века является история. Наш век не метафизичен; его мало заботит отвлеченное обсуждение [la discussion intrinsèque] тех или иных вопросов. Главная его забота – это история, и прежде всего история человеческого духа. Именно здесь находится [сегодня] принцип разделения на школы: человек является философом или верующим в зависимости от того, как он рассматривает историю; в человечество верят или не верят в зависимости от того, какое воззрение на историю человечества признается истинным [AS, 304]; [БН, 3-я паг., 16].

История человеческого духа, история не курьезная, но теоретическая, – такова философия XIX века. Но такая наука невозможна без непосредственного изучения памятников, а памятники недоступны без специальных филологических изысканий [AS, 186]; [БН, 1-я паг., 91].

Отсюда вытекает требование, которое является для Ренана в его книге одним из важнейших, – требование союза между филологией и философией:

Итак, соединение филологии и философии, эрудиции и мысли должно было бы характеризовать интеллектуальную работу нашей эпохи. Филология или эрудиция доставят мыслителю тот лес вещей (как говорит Цицерон, silva rerum ac sententiarum), без которого философия вечно оставалась бы пряжей Пенелопы, которую нужно постоянно начинать сначала. ‹…› Необходимой предпосылкой мыслителя является эрудит, и уже из одних только соображений строгой умственной дисциплины я бы невысоко поставил философа, который хоть раз в жизни не поработал бы над разъяснением какого-либо специального научного вопроса. Конечно, обе эти роли могут быть разделены, и такое разделение часто даже очень желательно. Но нужно по крайней мере, чтобы между этими различными функциями установились тесные сношения, чтобы работы эрудитов не лежали мертвым грузом в массе собраний ученых записок, которые все равно что не существуют для читателя; и чтобы философ, с другой стороны, не искал бы упорно внутри себя жизненных истин, которыми так богаты науки для всякого прилежного критического исследователя [AS, 189–190]; [БН, 1-я паг., 93].

Рассмотрим теперь подробнее ту программу развития гуманитарных наук, которую