Корона скифа - Борис Климычев

Шершпинский уговорил четырех арфисток из гостиницы Европейской, причем пришлось им изрядно заплатить. Еще четырех девиц отобрал он, объездив все публичные дома на Акимовской и Бочановской улицах. Всех восьмерых девиц Шершпинский сначала свозил на проверку к Кореневскому-Левинсону, потребовав с него письменное подтверждение того, что все девицы здоровы.

— Смотри, если что — со света сживу! — сказал он еврейскому лекарю.

Теперь можно было, не опасаясь болезней, почувствовать себя на время

жителями древней Греции. Они могли переместиться во времени и пространстве без гальванического челнока, о котором говорил поэт и чудак Давыдов.

Вечерело. Стали покусывать комары. Немой Пахом и человек со многими фамилиями были трезвее других, и кое-как развели дымокуры. Шершпинский выпил больше всех, и уже не смог следить одним глазом за своим патроном.

В какой-то момент он увидел, что Вилли Кроули и Цадрабан Гатмада отвязали обезьяну и попытались её случить с одной из арфисток. Ничего у них из этого не получилось. Обезьяна не поняла их намерений, и с дикими визгами унеслась в дебри могучей тайги.

Затем рыдал негр Махамба, которому стало жалко негров гибнущих теперь в Америке в войне между Севером и Югом. И Шерпинский подумал о негодяях мечтающих создать соединенные штаты Сибири, и заругался матерно.

Следующий просвет в помраченном сознании Шершпинского случился уже внутри дачи Попова. Он увидел себя на пыльном полу, стоящим на четвереньках. И услышал голос Лерхе:

— Мы слоники, слоники!

В это время в церквушке над могилой Попова зазвонил колокол. Он звонил гневно и страшно. И Шершпинский мог бы поклясться, что увидел в проеме двери лик самого Святого Онуфрия, покровителя золотоискателей и золотопромышленников. Старец был гневен и прокричал громовым басом:

— Вон отсюда, демоны, осквернители! Исчадья ада!

— Уздечкин! Запрягай! — завопил Шершпинский. — все по каретам! Живо!

Страх обуял всех на даче. Колокол продолжал звонить, лошади ржали и

вставали на дыбы. Над кортежем кружили в темных небесах встревоженные орлы.

— Шампанское забыли в Басандайке! — напомнил человек со многими фамилиями.

— Винников! Погоняй быстрей! Пусть то шампанское пьет святой Онуфрий!

Кортеж катил в свете луны по дороге, петлявшей меж боров и лугов.

Колокол над Басандайкой звонил всё глуше. Девицы в каретах торопливо натягивали на себя кружевные французские панталоны и длинные платья, пристегивали крючки и кнопки. Одна из них всё никак не могла успокоиться, и повторяла, чуть картавя, на иностранный манер:

— Ах, шарман! Шерами!

После потери своего великолепного дворца, граф Разумовский отправился к Асинкриту Горину.

Он был когда-то дружен с отцом Асинкрита, видным золотопромышленником, и скупщиком золота у диких старательских артелей. Отец Асинкрита был также густоволос, как и сын, и тоже звался Асинкритом. Он благоволил к графу Разумовскому, однажды подарил ему самородок, но просил это держать в тайне. Асинкрит старший вообще был человеком скрытным. Никто не знал, сколько у него есть состояния. И погиб так: в тайге на охоте, другой охотник принял его соболью шапку за живого соболя, да всадил заряд в затылок. А вскоре и матушка Асинкрита умерла, как говорили, от огорчения.

Разумовский пришел к Асинкриту младшему и заявил:

— Сир и наг стою под небом сим! Пощади меня и дворню мою, в которой есть много женщин и деток малых. Приюти. Отец твой поступил бы так, будь он жив. Больше идти некуда. А я твой дом починю.

Рыжий Асинкрит долго отнекивался, потом взял с графа Разумовского слово, что тот не будет починять его дом, и будет хранить тайну дома. И вскоре граф со своей челядью поселился в ветхом доме Асинкрита.

Горин ходил всю зиму в драном полушубке и в залатанных валенках, которые были почему-то оба для левой ноги, и смотрели носами в левую сторону. И летом Горин был одет совсем не по-дворянски, походил на нищего. И иногда выпрашивал в кабаке в долг пару чая, ему подавали эту пару: маленький чайник с заваркой, и большой с крутым кипятком. Он сидел и швыркал чай без хлеба и сахара, и тем вызывал жалость в завсегдатаях. Теперь Горин сообщил Разумовскому о тайне, которую он хранил от всех. Отец взял с него клятву сохранить для потомков, оставленное в условном месте золото. Горин должен был жить бедно, и дети Горина, тоже должны жить бедно всю свою жизнь. И только внуки смогут вынуть золото, оттуда, где оно лежит. Они поставят роскошные дворцы, и заживут богаче, чем живет теперь Асташев. Золото за это время выделит из себя всё впитанное им зло, и пойдет на пользу.

Горин привык к своей ленивой бедняцкой жизни, и уже не хотел менять её ни на какую другую. Годы шли, а он всё не женился. И был он недавно на кладбище, и сквозь землю разговаривал с покойной матушкой, она ему сказала, чтобы он непременно женился. А ему не хочется.

Он провел Разумовского в полуподвал под своим домом. И там граф с изумлением увидел роскошные хоромы, обставленные дорогой немецкой мебелью, увешанные персидскими коврами, на которых висели ятаганы и ружья. Было в хоромах много фарфора, серебра. Богатые диваны манили присесть. Было несколько окон, пропускавших свет в полуподвал, но стекла были рифлеными, и со двора в них никто ничего не смог бы увидеть. К тому же окна эти были забраны толстенными решетками.

Вся мебель в хоромах и полы были покрыты толстыми слоями пыли. И когда Асинкрит и граф Разумовский прогулялись по подземным хороминам, всюду на полу остались четкие следы тяжелых сапог графа, и аляповатые следы подошв растоптанных ботинок Горина.

Когда граф Разумовский и Асинкрит, вышли из подвала, рыжий волосатик Асинкрит, запер его огромным замком, и пояснил:

— Это всё тайно выстроил и обставил папа. Сам он в этом подвале не жил, но говорил, что я, после его смерти, могу жить в этих апартаментах. Надо только делать вид, что живу в старой бедной квартире наверху.

Но я не желаю жить в этом секретном жилище. Я не привык к роскоши, меня здесь что-то давит. Мне хватает моей

маленькой каморки в мезонине. Моя лежанка, да колченогий стол, да самовар, вот всё мое имущество. И этого много. Я уж чувствую, что вещи закабаляют. Тот же самовар приходится время от времени чистить. Меня это тяготит страшно. У меня всего две чашки и то мне их лень мыть. Так что проживу в каморке.

Вы же занимайте весь остальной дом, кроме, разумеется, подвала. О том, что в нем находится, не должна знать ни одна живая душа. И пусть ваши чады не вздумают по малолетству своему лезть в подвал, да пусть стекла не побьют.

— Они у меня ученые! По струнке ходят, я их воспитую в страхе Божием! А ваш, батюшка, был величайшего ума человек, мы будем вместе с вами свято исполнять его завещание. Еще скажу, что вам женитьба не помешала бы. Это даже ваш долг, согласно завещанию вашего батюшки. Кому-то же надо передать наследство? Хотя, это дело вашей совести. Каждая божия тварь сама избирает себе образ жития. Недаром же сказано, что блаженны нищие духом…