Корона скифа - Борис Климычев

Шершпинский хлопнул в ладоши, появились два дюжих мужика в масках и красных фартуках, они раздели несчастного Улафа Страленберга, привязали за руки, и вздернули через блок. Казалось, руки сейчас оторвутся. А мужики в масках развели горн и стали накаливать в нем железные клещи.

— Сейчас из тебя будут рвать куски мяса раскаленными клещами. И ты всё расскажешь! — сказал Шершпинский.

— Я шведский подданный! — сказал Улаф Страленберг, помня рассказ Горохова об этой стране, и, видя, что пощады ждать, не приходится.

В его памяти возникли матушка и отец, Стокгольм, веселые рождественские праздники, когда Санта Клаус приносит детям подарки. Его каморка на чердаке, умные книги, с которыми он готов был беседовать всю свою жизнь…

А вечером того же дня перед Раком на его загородной заимке стоял Гаврила Гаврилович. Тот самый, что служил при тюремном замке конвоиром. Рак его спросил, скаля прокуренные зубы:

— Ну, что нового, дорогой Гаврила Гаврилович, у вашего шута горохового?

Гаврила Гаврилович обстоятельно докладывал Раку:

— Неделю назад второй раз посадили к нам шведа, какой-то Уля Кралябер. Ученый. Его в подвале полицмейстер и Евгений Аристархович горячими клещами пужают. Корону каку-то золотую шведец нашел. То есть, её еще откопать надо, а он им место не говорит. Талдычит одно — я шведец, и всё тут. На короля своего ссылается.

Убивать им его расчета нет, пока секрет не выведают. Потому щипцы только греют, а мясо не рвут, но могут и перестараться. С них станется. Надо бы вам поспешить, ваше степенство, пока шведец не сознался.

— Хорошо. Вот тебе червонец. Получишь сотню, когда мы этого Улю вызволим из замка. Шепни ему, чтобы не боялся, не сознавался, скажи, что ученые люди о его беде знают, скоро освободят. Ты смотри, чтобы его, там, в яме не пришибли. Сидящим там каторжникам шепни, что Рак не велел обижать. Жратвы ему передай. Выведем через подкоп ночью, как в прошлый раз Емелю Карего выводили, всё понял?

— Мы завсегда.

— Ну, Смотри! Сам знаешь…

Горохов, придя в очередной раз, к Улафу Страленбергу, не застал его. Кац твердил:

— Господин Улаф уехал в ботаническую экспедицию.

— В какую такую еще экспедицию? Что ты мелешь? Он никуда не собирался, что ты, пархатый, врешь такое?

— Кац человек маленький. Откуда Кацу знать? Господин Улаф сказал-таки, что едет в экспедицию.

Горохов не поверил. Он понимал, что тут без крючков не обошлось. Выследили! Вынюхали! Вот, чертово семя! Из под носа добычу увели! Может, самому раскопки эти затеять? Но силы уже не те. И сторожей подкупить нечем. Взаймы никто Горохову и гроша ломаного не даст! Неудача, за неудачей. Но Горохов всплывет! Вопреки всему! Он будет еще есть с золотых тарелок!

Господин губернатор Герман Густавович Лерхе инспектировал женскую гимназию. Воспитанницы стояли рядами в актовом зале имени Марии Магдалины. На стене висел огромный портрет императрицы Марии Федоровны. Написано было очень живо, французским мастером. Императрица выглядела величественно, и была обворожительно прекрасна.

В сопровождении директрисы, госпожи Фризель. Герман Густавович обходил ряды воспитанниц. Все они были в темных платьях с белыми кружевными воротничками, и нарукавниками. Герман Густавович им понравился, он был такой блистательный, молодой мужчина, в меру упитанный, подвижный, весь до последней складочки в одежде вылощенный. Этакий петербургский франт.

Директриса рассказывала о преуспеянии в учебе здешних гимназисток, о том, что их учат этикету, рукоделию, многим полезным вещам, кроме обычной гимназической программы. Девицы хорошо знают историю, географию, литературу, некоторые пишут даже стихи. Вот, например, Верочка Оленева.

Губернатор взглянул на указанную ему девушку, почти девочку еще. Она порозовела. Ах, как она была хороша в своей трогательной невинности, в своем смущении, сквозь которое всё же проглядывало и неосознанное женское кокетство!

— Да, да! — улыбнулся Герман Густавович директрисе, — всё это так замечательно! У вас действительно образцовая гимназия.

При этих словах он невольно окинул фигурку девочки быстрым взглядом. Взгляд чуть задержался на, выглядывающих из под длинного платья, стройных ножках. Ботинки с высокой шнуровкой так мило охватывали изящные щиколотки. У его превосходительства даже под сердцем засосало.

— Да-да! Полная подготовка к будущей жизни в обществе. Закон божий. Кружевное дело, переплетное, музыка, живопись. Иностранные языки. Хорошие манеры. Всё это достойно всяческого одобрения. Вы совершенно правы. Я желаю всем преподавателям, воспитателям, наставникам. Как это у Шекспира? Да…

Герман Густавович мимолетно перешел с французского языка на английский, процитировав Шекспира, вернулся к французскому и закончил речь несколькими русскими словами.

— Хорошо. Я очень доволен!

Герману Густавовичу передали в дар картонку с носовыми платками, расшитыми воспитанницами гимназии. От картонки густо несло духами. Он передал её чиновнику, галантно поцеловал директрисе ручку. Раскланялся с другими гимназическими дамами. Подумав при этом: " Черт возьми! А мне так не хотелось идти в эту гимназию! Вот уж поистине — не знаешь, где потеряешь, а где найдешь!.. "

Он велел чиновнику отвезти картонку не в свой семейный дом, а во дворец. И вечером того же дня долго перебирал платки, стараясь себе представить, который же из них вышивала Верочка Оленева? Может, вот этот? На нем вышиты гроздья белой душистой черемухи. Да! Именно гроздь белой молочно-розовой черемухи напомнила ему эта девчушка, щемящий аромат, божественная свежесть!

Но черт бы всё побрал! Этот Шершпинский подсовывает ему, губернатору, каких-то бочановских шлюх, словно какому бродяге, или каторжнику! Бочонок с коньяком! Древняя Греция! Простыни, венки! Всё это глупо, стыдно, и дешево. Орлы цыплят клюют. И колокол звонит. И какая-то стариковская рожа была, видение, что ли?

И голова после этой попойки на природе три дня трещала. Нет, надо сказать, полицмейстеру, чтобы он всё же старался. Тогда вот не уследил, так из-за этой купчихи, стыд сказать, выпороли! И по городу уже слушок прошел. Верят, не верят, а слух есть. Медвежьи услуги этот, возвышенный им, чертов каторжник оказывает! Ловкач тоже! Надо предупредить! Усы большие, а ума особого не заметно.

Когда желчь немного поулеглась, Герман Густавович велел пригласить Шершпинского. Тот не замедлил приехать. Да кто же станет медлить, если губернатор зовет? От него вся жизнь, всё наше земное существование зависит, почти, как от бога.

Шершпинский постучал и энергично вошел в губернаторский кабинет, бравый, с лихо подкрученными усами. Стоял в почтительном полупоклоне, чуть склонив голову на бок, являя готовность ринуться исполнять любое губернаторское приказание.

Лерхе отвернулся к окну, и это означало, что у него плохое расположение духа. Выдержав значительную паузу, он повернулся, но не ответил на приветствие полицмейстера, а заговорил резко: