Одесская сага. Ноев ковчег - Юлия Артюхович (Верба)

– Да не нужен нам твой проект! Он… ну как тебе сказать помягче?.. Дерьмовый твой трамвай! И конструктивизм этот вражеский не нужен одесситам!

– Да что вы несете?!

– Что партия доверила, то и несу, истеричка! Кому твоя чушь из линий нужна?! Что сейчас партия поручила? Социалистический реализм, а не эту ерунду из гвоздей и тряпок!

– Да вы… Да вы знаете, кто я?

– Конечно! Вы Анна Ивановна Беззуб – бывшая любовница бывшего начальника ОГПУ! И не больше. Ну разве что еще вздорная и бездарная. Так что не питайте иллюзий. Проект свой можете забрать. Нам чужого не надо. Занимайтесь проверками. Это у вас отлично получается!..

Анька действительно не успевала за партийной модой – конструктивизм уже подвергался осуждению, а архитекторы, писатели, художники, работающие в этом стиле, – гонениям. Родоначальника наглядной агитации и пропаганды Густава Клуциса расстреляют через четыре года. А пока страна просто следом за вождем ударилась в соцреализм с румяными детьми и дородными колхозницами. От плакатов до архитектуры наступала эпоха сталинского ампира. Аня опоздала.

С прямой спиной она дошла до машины, закурила, отъехала, а когда повернула на Фонтан, горько разрыдалась – с некрасивым ртом коробочкой и трясущейся нижней губой. Она не умела держать удар и эффектно мстить, как Женька, быть отчаянно дерзкой и язвительной, как ее мама Ира, и тем более, как любая эмоциональная творческая личность, не была уверена в своей божественной неповторимой сути, как Лида. Вот та точно бы не услышала, что там тявкает это кабинетное ничтожество. Лида верила только себе и любила только себя. Ее корона была естественным продолжением головы. Анька так не умела, поэтому взахлеб ревела.

– Ы-ы-ы-ы-ы… Мамочка… Ы-ы-ы… Сука, тварь, вредитель… – Фраза про ее бывшего просто убила. Неужели все эти принятые плакаты, опубликованные рисунки были всего лишь отголоском страха перед чекистами?.. Бездарность, тупая бездарность ты, Анька! Она растерла сопливый нос до ссадины.

– Это еще кто бездарь! Да, мой трамвай, моя деточка, им куриными мозгами мещанскими тебя не понять. Тулите один лубок ярмарочный! Это крутая работа! С кем бы я ни спала! – Она ввалилась в ворота, бросила машину и упала лицом в кровать.

– Ненавижу! Ненавижу! Уеду отсюда к чертям собачьим! – Эта вырвавшаяся мысль ее остановила. Анька выдохнула: – Точно! Уеду! – и ринулась к шкафу, разбрасывая вещи и причитая: – Всю жизнь мне испортили! Поеду в Германию! В Баухаус или в Париж! В Америку уеду! Там с руками оторвут!

Следующий женский адреналиновый ураган закончился вопросом:

А за чей счет она собирается уехать и где взять деньги на первое время на жизнь за границей?

И тут ее осенило: Золото! Золото Вайнштейна! Но уезжать с таким грузом – глупо и опасно. Лучше что-то помельче. Бриллианты, например. Вряд ли найдут в вещах, да и стоят раз в сто дороже.

Она подхватила инкассаторский мешок, сунула его в плетеную в прошлом пасхальную корзинку и двинулась на выход. Она знала, кто ей может помочь со сдачей золота. Ну конечно Лидка.

Петька возвращался домой после рейса. Приличный заработок, хорошая работа, надежная крыша. Жизнь в Одессе, особенно поздней весной, налаживается абсолютно у всех, а тем более у самого молодого машиниста железной дороги. Он с удовольствием принюхался – старая абрикоса в соседнем дворе благоухала на всю улицу, а ветер разносил этот запах вместе с мелкими розовыми лепестками.

Рядом с Петькой притормозил автомобиль:

– Косько Петр Иванович? Проедемте с нами.

Прижимая свой фирменный чемодан машиниста, Петька с рухнувшим в диафрагму настроением сел на заднее сиденье. Событий в его жизни за последние десять лет хватило бы на три фильмы, и за ежедневной суетой и большими радостями он почти забыл ту страшную историю с Семой Вайнштейном, прессом для патронов и его просьбой о помощи. Тогда, в свои шестнадцать, он не понимал, к кому обратился за защитой и что покровительство такого уровня не проходит безнаказанно.

После Фрунзовки его раз в полгода вызывали в Губчека. Расспрашивали о коллегах. На вопросы он с немецкой скучной прямолинейностью сообщал общеизвестные факты, не выслуживаясь и не давая характеристик, от работы и предложенных преференций вежливо отказывался. Потом он получал, просматривал и возвращал листок со списком новостей, которые должен был в течение месяца упомянуть в разговорах с коллегами.

Это было не трудно и не похоже на предательство. Новости, а скорее сплетни, были порой забавными и нелепыми. Петька, не задумываясь, вворачивал их в разговор, будто бросал камешек в воду, ну а следить за кругами от него – было функцией других товарищей. Этот раз был внеплановый. Знакомая дверь, знакомый запах и тот же шелестящий, тихий и вызывающий животный ужас голос:

– О, Петр Иванович! Надо же! Сколько лет, сколько зим! Поди, соскучились?

Петька тяжело засопел:

– Я вас слушаю.

– Нет, голубчик, это я бы хотел вас услышать. Что же мы никак не начнем сотрудничать? А? Патефонными иголками промышлял, патроны штамповать помогал, задницу вашу и вашего тестя покойного мы спасли, даже пулемет выделили, а вы такой неблагодарный!

– Чем я могу быть полезен? – выдавил Петька.

– Такие таланты гибнут! Сил моих нет терпеть! Все, Петр Иванович, сопротивление бесполезно. Я честно ждал, страшно сказать: семь лет. Поверьте, это очень долго. Меня многие просят хотя бы о десяти минутах передышки! А тут такое долготерпение. Цените! Должок за вами! Помните? Время пришло отдавать.

– Чего вы хотите? – Петька чувствовал, как холод, какой-то первобытный холод поднимается по ногам, охватывает его бедра, начинает плескаться в животе, лизать пальцы, которые с трудом удерживают ручку чемодана…

Ирод словно почувствовал и улыбнулся:

– Ну что же вы как на вокзале? Поставьте уже свой драгоценный чемодан. Мы не воруем. Присаживайтесь. Разговор будет долгий.

– Я постою.

– Сесть! – рявкнул Ирод.

Петька посмотрел ему в переносицу и, не отводя взгляда, медленно сел.

– Хороший мальчик. Всегда мне нравился, – улыбнулся Ирод. – Поздравляю вас, Петр Иванович. С повышением.

– Каким повышением?

– Вы теперь будете работать на ответственном посту. Станете, как говорит ваша свояченица, Псом господним, точнее – коммунистическим. Будете стадо охранять. От ересей. Ну что ж непонятливый такой? А еще из приличной семьи, мама – врач! Ну, Петенька, или обалдел от радости? В НКВД работать будешь. Родина зовет.

– Я не пойду. Не достоин. Не умею, – Петя выдавливал из себя по слову, уставившись в крошечное бордовое пятнышко на краю зеленого сукна.

– А кто тебя спрашивает? Это не приглашение, а приказ.

– Я не пойду, – повторил.