Цивилизационные паттерны и исторические процессы - Йохан Арнасон

Два аргумента, выдвинутых аналитиками процесса глобализации, могут послужить обоснованию этого подхода. Первый является частью предложенной Шмуэлем Эйзенштадтом интерпретации модерности как специфической цивилизации. Верно, что он не использует при этом терминологию теории глобализации, но поскольку беспрецедентный глобализирующий сдвиг является, с его точки зрения, одной из ключевых характеристик современной цивилизации, ссылка на его работы представляется уместной. Утверждение Эйзенштадта заключается в том, что «новая историческая реальность, порожденная европейской экспансией», включала «создание ряда международных, почти мировых систем и сопутствующие тенденции к постоянным изменениям внутри них»146. Экономическая мир-система была подвергнута более подробному теоретическому анализу, чем другие, но политическая и культурная системы, которые развиваются наряду с ней, также обладают собственной динамикой и дают свой ответ на проблемы, порожденные экономической глобализацией. Общая глобальная конфигурация является, таким образом, «плюралистической и мультицентричной»147, а конфликты внутри систем и между ними выступают ее интегральной частью. Использование Эйзенштадтом понятия системы может быть поставлено под сомнение. Кажется более уместным говорить о множественных глобальных контекстах и допускать возможность более или менее успешного формирования системных образцов – иногда конкурирующих между собой – в каждом из них. Но акцент на различных измерениях глобализационного процесса и отсутствии какой-либо априорной координации между ними в любом случае является оправданным. Эта ситуация порождает стратегии – интерпретативные и практические – балансирования и интеграции расходящихся по своим траекториям процессов. Такие притязания, как мы увидим, являются важным элементом советской модели.

Другое положение, которое хотелось бы процитировать, можно найти в одной из работ Робертсона, посвященной теории глобализации. Он выделяет четыре основных «ориентира» в глобализационных процессах: «национальные общества; индивиды; отношения между национальными обществами или мировая система обществ; и человечество в общем смысле»148. Основная задача теории глобализации состоит в том, чтобы проследить «изменения в каждом из четырех основных компонентов … наряду со сдвигами в отношениях между ними»149. Если процесс глобализации следует тем самым анализировать в терминах различных агентов и формирующих принципов, то можно предположить, что исполняемые ими роли в значительной степени связаны с отношениями между вышеупомянутыми уровнями. Другими словами, различные компоненты этого процесса могут быть соотнесены со способами дифференциации и интеграции экономического, политического и культурного измерений глобального контекста. Каждый из выделенных Робертсоном четырех «ориентиров» является помимо всего прочего точкой отсчета для определения взаимоотношений и взаимодействия между различными аспектами глобальности (или, если использовать терминологию Эйзенштадта, тремя возникающими, но всегда незавершенными мировыми системами). Но для наших целей представляется полезным расширить этот список (нет причин полагать, что эти четыре компонента соответствуют закрытой четырехфункциональной схеме в духе Парсонса) и исследовать глобальное значение некоторых других факторов. Существуют еще три «ориентира», которые кажутся особенно релевантными проблематике советской модели: движение, империя и цивилизация150. Как я попытаюсь показать, превратности судьбы советского государства – и в меньшей степени зависимых от него или производных режимов – отражают изменяющееся сочетание этих компонентов, и каждый из них имеет специфические глобальные связи. Нам следует, однако же, начать с краткого обсуждения этих трех категорий и их общего отношения к советскому опыту. Во всех случаях можно показать, что рассматриваемое понятие помогает понять не только происхождение и саморепрезентацию советской модели, но также некоторые критические ответы на нее.

Политическая организация, которая создала советскую модель (и разрушила себя в этом процессе), сформировалась в орбите рабочего движения. Характер ее отношения к последнему является в значительной мере дискуссионным вопросом, и нет сомнения в том, что этот вопрос систематически искажался теми, кто использовал его для оправдания собственной стратегии, но связь с этим движением, несомненно, занимала центральное место в генезисе большевизма и его подъеме в 1917 году. После консолидации постреволюционного режима ссылка на рабочее движение – теперь уже коммунистическое движение как авангард рабочего класса и основной представитель прогрессивных мировых сил – продолжала играть ключевую роль в официальном дискурсе легитимации. С другой стороны, марксистская критика советского опыта (которая заслуживает большего интереса, чем тот, что она вызывала в последние годы) сосредоточила внимание на том, что она считала более или менее радикальными отклонениями режима от духа и миссии того движения, которое привело его к власти.

Что касается имперского наследия, оно оказало решающее влияние на развитие советского государства. Большевистское правительство, оставшееся у власти после обрушения его социальной основы и неудачи его первоначальной стратегии, унаследовало не только геополитические ограничения и внутренние структурные проблемы империи, но также, что более важно, традицию направляемой государством социальной трансформации, что стало образцом для сталинской «второй революции». Воссоздание имперских структур отразилось в представлении режима о самом себе: официальная точка зрения на его место в российской истории и его задачи на международной арене стала более традиционалистской. Но в долгосрочной перспективе именно поворот к империи и его непредвиденные последствия вызвали кризис всей структуры власти и побудили руководство обратиться к стратегии реформ, в конечном итоге ставшей саморазрушительной. «Феномен Горбачева» начинался как попытка преодолеть разрыв между притязаниями на международной арене и внутренней ситуацией (или, как было однажды отмечено основным участником этих событий, позволить Советскому Союзу вступить в XXI век таким образом, чтобы это было достойно великой державы).

Наконец, мы можем говорить о цивилизационном аспекте советского опыта в двойственном смысле – как об особой версии модерности и как о совокупности традиционных образцов, которые она сохранила в новых условиях. Имперские основания являются лишь одним, хотя, по-видимому, решающим, аспектом более сложной связи между советской моделью и ее российскими источниками. Этот исторический контекст сложно определить достаточно точно, но его нельзя отбросить как внешний по отношению к логике данной модели. По мере того как стратегические цели режима сместились по направлению к длительному сосуществованию с капиталистическим миром, претензии на то, чтобы воплощать новую цивилизацию, а не просто первый шаг на пути к всемирной трансформации, приобрели большее значение. Понятие «советского образа жизни», занимавшее центральное место в идеологии брежневского периода, служило легитимации таких амбиций. Оно также наделяло нормативным содержанием смешение дореволюционных и постреволюционных элементов, избегая нежелательных вопросов об их соотношении. Но традиционные компоненты выделялись критиками, которые видели в советской модели не что иное, как воссоздание домодерновых российских образцов.