Цивилизационные паттерны и исторические процессы - Йохан Арнасон

Хотя послевоенное расширение советского влияния изменило глобальную ситуацию, обстоятельства, в которых оно происходило, задержали некоторые результаты этого процесса. Сохранение сталинизма скрывало основные различия между предвоенной и послевоенной констелляциями. В краткосрочной перспективе автократический режим и расширение империи, казалось бы, усиливали друг друга: сталинское правление было заново легитимизировано победой и экспансией, а его харизматическое лидерство сдерживало центробежные тенденции внутри блока. Лишь после его смерти стали возникать проблемы, связанные с усложнением структуры власти. Мы уже обсуждали источники сталинской харизмы; тот факт, что ее рутинизация оказалась невозможной, по-видимому, объясняется многообразием факторов, которые она объединяла. В любом случае не нашлось кандидата на то, чтобы заменить Сталина в качестве лидера мирового коммунизма155.

Для постсталинского советского руководства взаимосвязи между политическим движением, имперской властью и цивилизационным проектом оказались более проблематичными, чем ранее. Все три компонента требовали переоценки в ответ на изменяющиеся глобальные условия, и требовались новые рамки, регулирующие их сосуществование. Как показывает краткий взгляд на решения этих проблем, такие решения создавали новые проблемы, а их общее влияние было разрушительным. Распад советской модели начался, таким образом, с попытки перестроить ее на более прочных основаниях и в более сбалансированной форме.

Что касается попыток реактивировать движение и переформулировать его стратегию, решающее значение имели шаги, предпринятые на ХХ съезде КПСС в 1956 году. Сталинизм был осужден в беспорядочной и наполовину секретной манере, но это было лишь одним аспектом более общей стратегической переориентации. Внутренние реформы были, таким образом, увязаны с изменениями в политике и идеологии международного коммунизма. Разумеется, советское партия-государство не подчинило свои интересы интересам движения; и хотя последнее могло теперь развиваться несколько более автономно, едва ли можно утверждать, что оно являлось независимым или значимым фактором в последующей истории советского режима. Но дискурсивный контекст движения налагал ограничения и создавал более практические проблемы. С одной стороны, частичный разрыв со сталинизмом оставил целый ряд нерешенных вопросов; возникшие в результате идеологические споры служили рационализации и радикализации конфликтов, порожденных иными причинами, – как в Советском Союзе, так и за его пределами. С другой стороны, ссылка на интернациональные революционные цели приводила к чрезмерной идеологизации структурных изменений, которые должны были быть осуществлены в институциональных рамках советской модели. В первом случае это получило отражение в реформистском проекте Хрущева: стратегия быстрого экономического роста и победоносное экономическое соревнование с капиталистическим миром были для постсталинистского коммунизма тем же, чем концепция «социализма в одной стране» была для стадии формирования сталинизма. Хрущев и его помощники представляли себе обновленную и свободную от террора версию «мобилизационной экономики»156. Их ожидания оказались необоснованными, но последующие планы экономической реформы, хотя и в меньшей степени зависимые от наследия сталинизма, все же определялись идеологическими императивами. Ответы на структурные проблемы экономик советского типа должны были быть представлены как доказательство их превосходства над капиталистической системой. Это не означает, что экономические реформы в различных частях советского блока могут быть поняты как применение на практике теоретической схемы (такие взгляды основываются на приписывании этим режимам избыточной рациональности). Скорее идеологические рамки оказывали влияние на общественное восприятие и артикуляцию экономических проблем, и этот искажающий фактор усиливал политическое блокирование экономической рациональности.

Постсталинистская адаптация имперской власти также сталкивалась с проблемами. Полное поглощение советской сферы влияния оказалось невозможным, и в отсутствие харизматической автократии контроль должен был осуществляться менее прямыми и более разнообразными способами. Непрямое правление имело свои преимущества, но оно также порождало проблемы, сходные с теми, которые были типичными для более традиционных империй: местные элиты и зависимые режимы могли стремиться к более или менее значительной автономии, и технологии власти советского типа иногда обращались против советской гегемонии. В то же время отношения с соперничающей сверхдержавой и ее союзниками должны были стать более упорядоченными. С этой точки зрения так называемая политика мирного сосуществования была лишь одним из аспектов более сложного процесса: после беспорядочной конфронтации периода позднего сталинизма конфликты и компромиссы с капиталистическим миром должны были быть поставлены под рациональный контроль, а эта задача осложнялась спецификой и амбициями советского государства. Однако наиболее значительным результатом новой стратегии было быстрое ухудшение китайско-советских отношений. Послевоенное распространение советской модели вначале, казалось бы, усилило мощь советского государства. Возвышение отдельного и потенциально конкурирующего имперского центра в Китае затенялось монолитным сталинским режимом, но когда последний уступил место более мультицентричной модели, имперское соперничество внутри бывшего блока стало основным разрушительным фактором и усугубляло все прочие проблемы. В особенности оно подрывало поиски модели сосуществования с другой сверхдержавой. Конфликт между двумя геополитическими центрами и частично различавшимися версиями советской модели подрывал ее глобальные позиции.

Учитывая растущие трудности коммунизма как движения и советского государства как империи, третий тест, который должна была выдержать эта модель – на жизнеспособность в качестве варианта цивилизации модерности, – приобретал решающее значение. Его результат был недвусмысленным – советские цивилизационные ресурсы являлись слишком ограниченными, чтобы компенсировать неудачи на других уровнях. Но это не было очевидно с самого начала. На первой постсталинистской стадии ожидалось, что рациональность и легитимность модели будут подтверждены лучшими экономическими показателями и успехом в мирном соревновании с Западом. После провала этих планов единственной альтернативой стала идеологическая оборона в рамках существующего советского общества. Ссылки на «реальный социализм» и «советский образ жизни» свидетельствовали о консервативном повороте. Хотя они, несомненно, давали определенный результат внутри страны (они отражали тот факт, что советский режим существовал достаточно долго, чтобы приобрести некоторые черты традиции), их глобальная ориентация являлась прежде всего оборонительной. Отступление в самовоспроизводящееся настоящее положило конец любым надеждам на новое идеологическое наступление против Запада. Более того, оно создало новые проблемы внутри коммунистического мира. Кажется очевидным, что существовал цивилизационный аспект в наиболее значительных расколах постсталинистской эпохи, в особенности в советско-китайском разрыве и чехословацком кризисе 1968 года (в этом отношении они отличались от случая Югославии в 1948 году): вовлеченные в конфликт силы не просто придерживались различных стратегических целей, но были также разделены культурными барьерами коммуникации.