(не) зажигай меня - Марианна Красовская

Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, сплетясь руками и ногами, не в силах друг от друга оторваться. Сердца бились в унисон. Дыхание смешивалось. Счастье, поделенное на двоих, ощущалось так остро, что я догадывалась: эта ночь — самое лучшее, что случалось со мной в жизни. Первая — но, надеюсь, что не последняя.

— Ты в порядке? — наконец, не выдержал Аяз.

Было видно, что его действительно это тревожит.

— Мне хорошо, — прошептала я. — Кажется, я счастлива.

— Прости, я был груб… Нетерпелив… Ты плакала!

Я приподнялась и поцеловала его в губы: чтобы не говорил глупостей.

На огромном поле устанавливали шатры и раскладывали покрывала. Хумар-дан — не столько праздник, сколько ярмарка. Единственный день сейчас, когда в Степь пускают славских кнесов и вообще приветствуют гостей. Для меня Аяз поставил не шатер, а навес (так он назвал половину шатра): начинался сезон дождей, а мне готовить пищу. В помощь мне отдали Эмирэ — младшую сестру Аяза. Муж тоже не сидел без дела: рубил для меня мясо, таскал мешки с мукой и крупами, воду. Синяк под глазом у него почти совсем прошел — если солнце на лицо не падает, то незаметно. Я начала печь лепешки прямо с утра: после нарублю зелени, сыра и орехов и заверну в них. В моем распоряжении сразу три больших очага, на которых стоят огромные котлы: с похлебкой, с травяным отваром, с рисом. Другие женщины тоже что-то варят — у нас целый ряд, где можно купить еды.

Есть ряды с яркой, разноцветной одеждой, есть с обувью, есть с дублеными шкурами и овечьими полушубками. Где-то стоят лавки с украшениями, с посудой, с оружием… Ржут кони, блеют овцы, мычат коровы — ах, эти восхитительные звуки ярмарки — совсем как дома!

Женщины Степи отличаются от галлиек только экзотической внешностью и необычной одеждой. Они смуглые, с узкими черными глазами и черными волосами. Жаркое солнце высушивает их, будто курагу: полные встречаются редко, в основном, женщины постарше худые и с морщинистыми лицами. Эмире, небольшая и худенькая девочка, намотала себе на бедра несколько шалей: девушки в теле считаются более красивыми. Она уже присматривает себе жениха, точнее — её присматривают. Дочь хана — завидная невеста.

Аяз тоже — объект вожделения степнячек. Возле нашего навеса нет-нет, да и появляются молодые, красивые: сахарно улыбаются, кокетливо стреляют черными глазами, покачивают бедрами в шальварах, звенят браслетами. И им, как поведала мне сестрица Аяза, совершенно неважно, что у него уже есть жена. Степной бог разрешает иметь четырех — если, конечно, сможешь их прокормить. А уж про наложниц и говорить нечего — кто их считает?

У хана постоянных наложниц нет, но местные женщины готовы на всё, чтобы завладеть его вниманием. Наймирэ, безусловно — самая красивая: у нее нежная кожа без единой морщинки, грива волос до пояса, глаза, подведенные черной краской, кажутся просто огромными. А какие у нее руки — гладкие, смуглые и сильные. Она нарочно демонстрирует их красоту, нося рубашки без рукавов. На кисти до самых локтей нанесен узор хной. В отличие от остальных женщин, она не нуждается в дополнительных украшениях: ни бус, ни браслетов, ни серег, ни налобной ленты; даже елек и шальвары самые простые, серого цвета. Ярким пятном только шелковый алый кушак с золотой бахромой и невероятной красоты вышивка на рубашке. Она словно белая горлица среди сизых голубей: как можно глядеть на других в ее присутствии? Но ведь откуда-то взялись эти три «лишних» ребенка хана?

Наймирэ ходит одна. Ее не сопровождают кумушки или бабки, как прочих женщин.

Я спрашиваю ее, почему так.

— Жена хана неприкосновенна, — пожимает плечами женщина. — Никто не посмеет даже посмотреть на меня косо.

— А на меня? — интересуюсь я.

— Я бы на твоем месте больше волновалась, не посмотрит ли кто на Аяза, — усмехнулась Наймирэ. — Ни у одного шатра нет столько юных прелестниц. Кстати, мне кажется, или у тебя на ладонях совсем не те знаки, которые я рисовала?

Я заливаюсь краской до самых ушей, щеки пылают. На моих ладонях отчего-то появилась вовсе не подкова, а свернутая в спираль змея. Забавная это вещь — брачные метки. У Оберлингов они в виде волчьего следа, у Браенгов почти такие же — отпечаток лапы рыси. У бабушки Линды и деда — простые круги один в другом. Дед говорил — это как бы круги на воде. У Волчеков тоже волчий след, только другой формы.

— Аяз-Кимак, — кивает Наймирэ, разглядев мои ладони. — Неожиданно. Кажется, у нас новый род. Не быть Аязу ханом с такими метками.

Не быть так не быть — больно надо. Работа у хана нервная, жена его почти не видит. Только по ночам и появляется. Нет, ночь, конечно, тоже хорошо — очень хорошо, если честно. Но и день — бесценен.

То, что произошло у реки, мы старательно замолчали. Куда делись тела, я спрашивать не хотела — для чего мне лезть в мужские дела? То, что было ночью, тем более не обсуждалось: достаточно с нас выразительных взглядов, касаний рук будто невзначай, украденных поцелуев. Да и что об этом говорить, когда на наших ладонях появились брачные метки?

Аяз-Кимак. Каждый второй мужчина называл его именно так. Кимак на их древнем языке обозначает «змей». Я, оказывается, очень прозорлива. Именно таким он мне всегда и казался. Вообще, от степного диалекта осталось немного: лишь названия каких-то местных предметов или растений, и — имена. Меня хан нарек Кегершен — голубкой.

Аяз — достаточно распространенное имя в Степи. А Аяз-Кимак — один. Мужчин различают скорее по прозвищам, чем по имени. Женщинам вторые имена дают редко, только за какие-то особые заслуги. Такие женщины почитаются наравне с мужчинами. Наверное, Таман-дэ хотел меня особо выделить, а может быть, я просто впечатлила его сожжённым шатром.

— Гости прибывают, — замечает Наймирэ, помогая мне заворачивать начинку в лепёшки. — Смотри, старый Василевский!

Я вскидываю голову, выискивая знакомую фигуру высокого сухощавого старика. Мне хочется бежать к нему со всех ног, чтобы узнать новости о родных, но натолкнувшись на сердитый взгляд мужа, покорно остаюсь на месте. Он прав — не время еще. Кнесы мимо меня в любом случае не пройдут.

Аяз обнимает меня со спины, утыкаясь носом мне в ухо:

— Родителям письмо напиши. Пусть знают, что ты жива-здорова.

— А можно? — изумленно поворачиваю я голову. — Ты не против?

— Что я, зверь что ли? — вздыхает степняк. — Беги, пиши, пока народу немного. Передашь с кем-нибудь. Я за похлебкой пригляжу. Нанэ тебе бумагу и чернила даст.

Я повисаю у него на шее и крепко целую, не обращая внимания на глазеющих на нас людей. Он отвечает с не меньшим энтузиазмом. Лишь деликатное покашливание Наймирэ приводит нас в чувство.

И только занеся перо над чистым листом, я задумываюсь: а что же мне писать?

«Дорогая матушка, обстоятельства ранее не позволяли сообщить вам о моем местонахождении, но как только выдалась оказия, я отправляю вам это письмо. Вероятно, вы уже знаете: я вышла замуж, и это произошло против моей воли. Но молю вас, не тревожьтесь напрасно. Муж мой — первый сын степного хана — оказался прекрасным человеком, хотя и излишне порывистым в своем желании видеть меня своей женой. Я, кажется, вполне счастлива и довольна своей участью. Не стоит собирать войско и мчаться меня выручать, хотя видеть я вас была бы очень рада. В Галлию я более не вернусь, да вы, верно, и не ждали: я давно изъявляла желание покинуть Предгорье. Передаю вам весточку с кнесом Василевским и прошу лишь об одном: простите свою неразумную дочь и благословите. И поцелуйте от меня отца и братьев.