Брак по расчету. Златокудрая Эльза - Евгения Марлитт

В комнатах верхнего этажа наступил праздник: костыль гофмаршала не стучал о паркет, Лео получил целую конюшню великолепных лошадей, камердинер — не очень подержанный фрак, притом обычное обращение к нему — «дурак» и «болван» — было заменено, хотя, быть может, на время, словами «любезный друг», «старинушка» — и все это потому, что баронесса действительно «сломала себе шею».

Гофмаршал не говорил еще с племянником об этом событии, да и не было в том нужды.

Майнау привез в дом бедную жену-протестантку вопреки всем доводам и настоятельным просьбам дяди, и все предсказанные последствия такого необдуманного поступка не замедлили свершиться, но он, баловень судьбы, ловко вывернулся и из этого обстоятельства… Все обошлось тихо и прилично. Молодая женщина по-прежнему играла роль хозяйки: разливала по вечерам чай, занималась с Лео, как будто ничего не случилось; только она опасалась оставаться наедине с гофмаршалом. Тот это заметил и однажды дьявольски расхохотался ей в лицо, когда она, подавая ему чай, нечаянно коснулась его руки и отскочила как ужаленная — да и неудивительно: не был ли он зловещим пророком, не предсказал ли он со свойственной ему резкостью, что наступит момент, когда пребывание ее в Шенверте «сделается совершенно невозможным».

Отъезд молодого барона был на время отложен, потому что, как-то заехав в одно из своих имений в Волькерсгаузене, он заглянул в отчетные книги и нашел в них страшный беспорядок. Нельзя же было оставить это без внимания, планируя совершить продолжительное путешествие, сказал он гофмаршалу, который, узнав об этом неожиданном и решительном вмешательстве в дела, чуть было не упал от удивления со стула… Новые чемоданы из юфти были пока отнесены на чердак проветриться — от них сильно пахло кожей. Точно так же и великолепный прощальный обед, который Майнау намеревался дать членам клуба в одном из лучших отелей столицы, был тоже отложен на время… Впрочем, все это делалось для того, чтобы положить конец столичным толкам, чему поспособствовала и сама герцогиня: ей лучше всех было известно положение дел, а потому она могла без опасений высказать желание видеть молодую женщину при дворе до ее отъезда в Рюдисдорф. Лиана не противилась — это ведь произойдет в первый и последний раз.

Итак, «рыжая Трахенберг в своем неизбежном голубом шелковом платье», как саркастически заметила фрейлина, появилась на полчаса при дворе, чтобы унести по крайней мере «одно незабываемое воспоминание в рюдисдорфское уединение».

Ящик с аметистом и высушенными растениями остался неотправленным — ведь Лиана собиралась домой; кроме того, она лишилась и своей картины, выручку за которую хотела присовокупить к сумме, необходимой для поездки графини Трахенберг на морские купанья. Майнау конфисковал ее, «не желая ни в коем случае предавать огласке порочащие дом Майнау обстоятельства». Часто отлучавшийся, будучи занятым введением новых порядков в своих имениях, Майнау все же появлялся вечером за чаем и заводил обычные разговоры. Беседуя с дядей и священником, он будто не замечал, что последний практически не выезжает из Шенверта, — герцогиня отпустила его на несколько недель, чтобы дать ему возможность укрепить свои расстроенные нервы, дыша шенвертским деревенским воздухом. Только когда он предложил давать Лео уроки не в салоне гофмаршала, которого раздражали монотонные пересказы ребенка, а внизу, в детской, лицо Майнау дрогнуло, и он хриплым голосом, как будто спазмы сдавили ему горло, заметил святому отцу, что не стоит подобным требованием расстраивать его супругу-протестантку.

Как-то раз молодому барону срочно потребовалось отправится в Волькерсгаузен, да еще на несколько дней. Он уезжал после обеда.

Наверху, у окна, стояли дядя и священник; оба смотрели, как он садился на лошадь. Лиана, шедшая с Лео в это время в сад, остановилась, чтобы ребенок мог проститься с отцом. Тот с лошади протянул Лео руку, а жене — нет. Его лицо, на которое из окна пристально смотрели две пары глаз, оставалось совершенно спокойным; лаская шею лошади, он нагнулся, и Лиана встретила его мрачный, даже угрожающий взгляд.

— Надеюсь найти тебя твердой протестанткой по моему возвращению, Юлиана, — сказал он глухим голосом.

Она в сердцах отвернулась, а он, отвесив ей и сыну поклон, ускакал.

Ежедневно утром приезжал из Волькерсгаузена верховой с запиской от Майнау, в которой он в основном справлялся о здоровье Лео.

Гофмаршал много смеялся над этой новой фантазией непредсказуемого чудака, который прежде месяцами не вспоминал ни о жене, ни о ребенке, а теперь вдруг разыгрывает сентиментальную роль нежного и заботливого родителя. Он всегда собственноручно отвечал, у кого-нибудь предварительно осведомившись о мальчике. В одно утро посланец, передав по назначению записку, явился вниз к молодой женщине и отдал ей запечатанное письмо. Вскрыв конверт, она нашла множество исписанных листов и визитную карточку, на обороте которой Майнау пояснил, что эти листки — рукопись, которой он занимается поздними вечерами для отдохновения от дневных трудов, и посылает ей начало, чтобы она прочла на досуге.

Со смешанным чувством радостного изумления и робкого смущения подержала она с минуту в нерешимости присланные ей листки. Эти новые чувства, вызванные в ней человеком, которого она вскоре собиралась навсегда покинуть, озадачили ее. Но потом она села за стол и написала несколько строк Майнау, сообщая, что теперь постоянно проводит с Лео послеобеденное время в доме лесничего и там, в лесной тишине, будет читать его рукопись.

Хотя она сама сказала ему, что у него может быть писательский талант, но, когда она углубилась в эти «письма к Юлиане из Норвегии», у нее захватило дух от изумления. Эти живые описания лились, казалось, из-под пера неудержимым потоком. Разнообразные картины могучей северной природы во всем ее диком величии как бы посредством волшебства возникали перед мысленным взором. Молодая женщина забыла, что писал эти строки высокомерный светский лев с неизменной усмешкой на устах и притворной небрежностью во всех своих движениях, — он уступал место одинокому человеку, серьезно взиравшему на суету жизни. Вся ветошь придворных этикетов слетела со смелого охотника, который с лихорадочным волнением в крови то неутомимо преследовал медведей в дремучих лесах, то бороздил бесконечные снежные пустыни, чтобы потом целую неделю отдыхать в одной из разбросанных по горам хижин. Его старогерманской природе были близки дикая простота горцев, чистота их нравов, целомудрие их женщин. Читая эти точные колоритные описания, Лиана устыдилась высказанного ею в письме к Ульрике упрека — якобы он, путешествуя, поверхностно схватывает все ослепляющее и особенно выдающееся.

Сидя перед лесным домиком, где Лиана теперь любила бывать, она читала и перечитывала путевые записки Майнау. Дом лесничего не походил на современные кокетливые швейцарские домики, которые обычно красуются на опушке леса. Это было старинное здание с кривыми стенами и перекосившимися окнами с белыми филейными[17]занавесками, которые, точно сознавая, что им здесь не место, застенчиво показывали только свои узенькие полоски. Ветеран не потерял ни одного карниза, да и хорошо сохранившаяся соломенная крыша круто поднималась вверх и была снабжена такой колоссальной дымовой трубой, что невольно возникало подозрение — не готовилась ли тут ежедневно еда на целый полк солдат? Широкая дорожка прорезала небольшой цветник, окаймленный низким заборчиком, и вела к входной двери, гостеприимно отворенной, за которой виднелся усыпанный песком пол сеней. В одном из углов цветника, под сенью раскидистой груши, стояла деревянная скамейка, вокруг нее в изобилии вился хмель, доставая до ее спинки и обвиваясь вокруг ствола груши.