Брак по расчету. Златокудрая Эльза - Евгения Марлитт

Он медленно провел рукой по шелковистым прядям ее волос, которые, несмотря на все старания молодой женщины, опять рассыпались по ее плечам и, подобно золотой тунике, покрывали ее белый пеньюар.

— Какая роскошь! — сказал он.

— «Несколько полинявший оттенок трахенбергского фамильного цвета», — отозвалась она с горькой усмешкой, холодно отводя его руку здоровой левой рукой.

Он с минуту стоял, пораженный, и даже слегка покраснел: по ее тону и выражению лица он догадался, что она повторила одно из его беспощадных выражений, и теперь старался припомнить, где и когда она могла это слышать.

— Я привез доктора, Юлиана, — проговорил он после минутного молчания, видимо стараясь отогнать неприятное впечатление, — можно ему войти?

— Я не желала бы его беспокоить. В Рюдисдорфе мы не имели обыкновения советоваться с врачом по каждому пустяку. Он жил слишком далеко и… — Тут она вдруг замолкла: к чему снова напоминать о том, что они были очень бедны и обычно обходились домашними средствами? — Свежая ключевая вода сделала свое дело, — докончила она торопливо.

— Он и не будет осматривать твою руку и этим тревожить тебя. Я с удовольствием отмечаю, что ты пробовала писать, — сказал он, бросив взгляд на письменные принадлежности и на начатое письмо. — Я хочу только, чтобы с его помощью последствия пережитого тобою волнения были устранены: я только что стал свидетелем того, как тебя охватила нервная дрожь.

Значит, он давно стоял у двери и наблюдал за ней. С чего бы такая забота, после того как во время самого происшествия и после него он выказывал такую холодность и оскорбительное равнодушие?

— Только для этого? — спросила она с улыбкой, становясь к нему вполоборота. — Ты, кажется, забываешь, что я прошла совершенно иную школу жизни, чем большинство девушек моего положения, иначе я не была бы сестрой Ульрики и «Фамулусом» моего брата! У нас никогда не было времени по-аристократически нежить и лелеять наши нервы; мы закалялись в работе, как делают это те, кто хочет оставаться нравственно независимым и быть свободным в своей духовной деятельности… Прошу тебя, отпусти скорее доктора, он, верно, ждет во дворе?

Последние слова она произнесла поспешно, но не решительно, и Майнау не сомневался, что она хотела, чтобы он поскорее ушел.

— Он ждет не во дворе. Да если я побуду тут, то беда небольшая — доктор сидит в зале за бутылкой бургундского, — сказал он насмешливо и, пройдя вглубь комнаты, беглым взглядом окинул ее стены. — Каково! Этот голубой будуар, который, говоря откровенно, никогда мне не нравился, сделался вдруг так мил и уютен! Матовая белизна скульптур из слоновой кости производит необыкновенный эффект на фоне голубых атласных драпировок: они оживляют комнату, как и белая азалия там, у окна… И здесь даже стол поставили! Знаешь ли, что было причиной моей всегдашней антипатии? Это вечное сибаритство Валерии, которая могла по нескольку часов кряду лениво лежать на диване на мягких шелковых подушках!

Он заглянул в распахнутую дверь соседнего салона.

— А где же ты рисуешь, Юлиана? — спросил он. — Я не вижу тут никаких принадлежностей для рисования — ведь не в детской же?

— Нет, я приспособила для этого кабинет, смежный с моей гардеробной.

— Как! Тесный уголок, который, насколько я помню, даже недостаточно освещен? Какая странная идея!

Она пристально посмотрела ему в лицо.

— Но как же ты будешь заниматься там зимой? Этот кабинет не отапливается, — сказал он.

— Зимой? — повторила с испугом и удивлением молодая женщина, но тотчас же заговорила увереннее: — Ах да, ты, конечно, не заметил, что в рюдисдорфском зале отличный камин; несмотря на стеклянный фасад, эта большая комната хорошо прогревается, а когда становится очень холодно, мы с Ульрикой перебираемся в бельэтаж, в миленькую теплую угловую комнату, которую ты не видел.

Злобный огонек сверкнул во взгляде, которым он окинул стройную фигуру молодой женщины, совершенно спокойно стоявшей пред ним, и только по ее высоко вздымавшейся груди можно было догадаться, что она борется с сильным волнением.

— Неужели эта причуда так упрямо засела тут? — проговорил он медленно, слегка коснувшись указательным пальцем ее белого лба.

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, — отозвалась она, отступая от него с холодным спокойствием; она невольно провела рукой по тому месту, до которого он дотронулся, как бы желая стереть неприятное ей прикосновение. — Для причуд моя голова еще слишком юна, да и вообще я очень остерегаюсь потворствовать каким-либо мелочным пристрастиям. Возможно, ты намекаешь на мое намерение вернуться в Рюдисдорф, но разве это не было нашим обоюдным желанием?

— Мне кажется, что я уже высказался сегодня против такого решения, — проговорил он с напускным равнодушием, пожимая плечами.

Она знала, что еще одно возражение с ее стороны — и он непременно вспылит, но это не остановило ее.

— Сначала ты был против, — ответила она, — но потом, в присутствии герцогини, выразил свое полное согласие.

Он так горько засмеялся, что она смутилась и замолчала.

— Знаю, что я вполне удовлетворил бы твои оскорбленную гордость и высокомерие, если бы в тот, так удачно выбранный тобой момент заявил: «Эта женщина во что бы то ни стало хочет отвязаться от меня, я же на коленях умоляю ее не оставлять меня; она отвергает все, что я предлагаю ей, и радостно возвращается к прежней бедности и лишениям единственно для того, чтобы отомстить мне!» Нет, прекрасная баронесса, такого удовлетворения и при таких свидетелях, какие сегодня жадно ловили каждое твое слово, ни один муж не согласится дать своей жене, даже если бы он… любил ее.

Пылающее лицо Лианы сделалось бледным; она почувствовала себя глубоко оскорбленной и на последние слова не обратила никакого внимания: она слышала только, как он сказал, что она хочет отомстить.

— Убедительно прошу тебя, Майнау, не говорить обо мне так несправедливо и обидно, — прервала она его, задыхаясь. — Мстить! С подобным чувством я еще, слава богу, незнакома и до сих пор не понимаю, до какой степени оно может волновать человеческое сердце; но мне кажется, месть вообще бывает последствием какой-нибудь страсти, а я не думаю, чтобы мое пребывание в Шенверте могло возбудить во мне какую бы то ни было страсть… Правда, гофмаршал часто оскорбляет меня, сильно этим раня, но я уже говорила тебе, что прощаю его, как больного, и по возможности стараюсь хладнокровно отражать его нападки… Что же касается тебя… Как могла бы я мстить за оскорбления, которых никогда не было и не должно быть? Мы не можем причинить друг другу большого горя.

— Берегись, Юлиана! Сейчас каждое твое слово — острый нож. Но ты и сама хорошо знаешь, что огорчена.

— Я решительно отрицаю твое предположение, — сказала она с невозмутимым спокойствием. — Да, я оскорблена, я утратила энергию, но не огорчена; я лишаюсь сил, поскольку мне кажется, что хозяйничать в твоем доме — все равно что черпать воду решетом; то же относится и к воспитанию Лео: противоборствующая сторона старается и в этом меня огорчить. Об этом я только что писала Ульрике.