Нулевой том - Андрей Битов

Когда я ехал в Азию, я стремился туда, и за окном вагона, от станции до станции, все явственней проступали приметы Азии. А когда ехал обратно, проступали приметы России. И Россия началась много раньше Оренбурга. Так мне хотелось.

И вот я думаю.

А если бы долго плутал по всему свету, а потом возвращался домой – может, Россия началась бы в Кушке?

А если бы вернулся с Марса и приземлился в Африке…

Где кончаются и где начинаются родные места?

Ничего не имею против туризма – спорта. Спорт есть спорт. К тому же это трудно. А раз трудно, значит, человек соединяется с природой. Объединяется с ней.

Но вот меня всегда удивляло, как это можно приехать осматривать что-либо. В три дня турист опрыгает все театры, музеи, достопримечательности – обскачет столько, сколько ты, старожил, не видел за всю свою жизнь здесь. Но разве станет турист ленинградцем или москвичом оттого, что успел все? Разве он сможет понять Ленинград, как ленинградец, и Москву, как москвич? По-моему, они не видят ровным счетом ничего. Вернее, все туристы видят одно и то же, будь это Америка или Африка, Париж или Рим, видят захватанные миллионами посторонних глаз случайные вещи.

Я не говорю: не надо ездить. Не говорю: сидите на месте. Всем известно – путешествие расширяет кругозор. Это верно. Но заключается это расширение в том, что шире видишь родину.

Смысл путешествия в том, что вернешься домой – кто вернется…

Люди путешествуют и возвращаются.

I

Вот и кончились четыре месяца.

Я привык к природе, климату, людям. Мне уже не скучно. И я подумал: а не остаться ли мне еще на месяц? И уже совсем было склонился к этому. Даже написал об этом домой. Но вот подошел срок: я могу уехать, но могу и остаться. И вдруг пропадает всякая ко всему охота – скорей бы домой!

II

Странно, особенно трудно расставаться с теми, с кем чаще всего собачился и ссорился за эти четыре месяца, кто долго не принимал тебя всерьез, долго не открывался тебе. И им грустнее всех расставаться с тобой.

– Привыкли мы к тебе… Жалко, что уезжаешь.

Это сказал Саня. Мы долго были с ним не в ладах. Даже дрались.

– До свидания! Пиши! Приезжай снова…

Машина трогается. Я стою в кузове и машу рукой. Впереди та же дорога, изученная по субботам и понедельникам.

В последний раз увижу двух лошадей и поле люцерны…

До свидания.

А с теми, с кем с самого начала установились ровные, ласковые, в чем-то равнодушные отношения, с теми расстаться было не так трудно.

Мало я тут пробыл и уже многое хотел бы захватить с собой…

III

Интересно, что я везу с собой? В буквальном смысле: чем набит мой рюкзак?.. Оказывается, все, что я приобрел здесь, можно было купить и в Ленинграде. Просто здесь это напоминало о нем, о доме. И постепенно этим набился рюкзак. В основном это книги.

Все-таки я не так уж спешил домой. Я сделал лишнюю пересадку, чтобы посмотреть Ташкент. Рассчитывал пробыть там три дня.

Я знал, что в Ташкент приехал один мой хороший ленинградский знакомый. Но я не собирался идти к нему. Потому что и так мало времени, а надо все осмотреть, потому что он все равно через месяц вернется в Ленинград и я его там увижу и, наконец, потому что мне ни к чему расспрашивать его о Ленинграде, раз я сам в нем буду меньше чем через неделю.

Ташкент… прекрасный город! Но вдруг мне стало нестерпимо скучно быть в нем чужим, глазеть и ничего не делать. Пусто как-то.

И я пришел к своему знакомому, и мы целый день, не вылезая, проговорили о Ленинграде, о знакомых, о себе. А вечером я уехал из Ташкента, не пробыв в нем и суток.

IV

Едешь, едешь, едешь, едешь. И вдруг проснешься. Была ночь – стало утро. Посмотришь в окно. Речка, луг, роща, проселок. Столбы, столбы. Опять речка, роща… Избы. Луг. Дорога по лугу. Перековыляют дорогу гуси. И какой-то город, Ряжск или Мшанск…

Другое дело.

А на станциях нет людей в халатах и нету фруктов. Слава богу, нету фруктов! Бабы в платочках выносят на перрон горячую картошку, соленые грибы, соленые огурцы, морошку, чернику…

Как хорошо.

Едешь, едешь, едешь, едешь. И вдруг проснешься – ЛЕНИНГРАД!

Вернувшись из путешествия, он впал в глубокую тоску по бескрайним просторам своих пустынь. Жизнь в имении была ему постыла. Он уходил с ружьем на целый день в лес, чтобы как можно больше устать и вернуться прямо ко сну. Тюфяк, на котором спал, он набил хвостами яков.

Из книги о Пржевальском

Странно сознавать себя одновременно домоседом и бродягой. Когда я уезжаю, мне кажется, я прирожденный домосед и зря все это затеял. Разлука приводит к переоценке ценностей. Все дороже становится то, что оставил. Вернее, не переоценка, а возвращение ценности. Только бы вернуться… Теперь-то я все понял и оценил. И знаю, что мне всего дороже и что мне нужно.

И вот я дома.

И уже совсем не понимаю, для чего меня тянет из дому… Для того ли, чтобы увидеть что-то новое, или для того, чтобы еще раз расстаться со всем родным, чтобы оценить его еще раз и полюбить еще больше?

Я уезжал из дому и все оставил дома. И не мог забыть то, что оставил. И стремился домой.

А теперь что-то оставил там, в Азии…

Это, конечно, наивно и глупо, но вчера произошел такой случай: я захотел зеленого чая.

– Есть у вас зеленый чай? – спросил я в магазине в полной уверенности, что его не может быть.

Оказалось – есть.

Вот и все. Я пью дома зеленый чай. Удивляю родственников: как можно пить такую гадость?

– Чудаки, – говорю я, – вы просто не понимаете, насколько он незаменим в жару. Только им и можно напиться!

– Какая же тут жара… – говорят они.

Вот и все.

1960

Я пошел по дороге со всеми

И этим себя утешал…

Гильен

Сегодня особенно долго тянулась смена. И так ждали конца ее, что, неизбежно и расплывчато, проступало ожидание чего-то большего, чем просто конец смены. И когда он спрятал инструмент и поднялся в разнарядку; и когда он сидел в разнарядке и курил там папироску, а мастер сказал: «Ну, что ж, двигайте потихоньку»; и когда они шли по материальной штольне, и лампы раскачивались в их руках, а об стенки выработок стукались их чрезмерные тени, и кто-то сказал: «Вот и суббота кончилась», – а еще кто-то: «Нет, только началась»; и когда мощная струя воздуха из вентиляционного ствола наклонила их фигуры и похлопала крыльями их брезентовок; и когда вдали показалась дырка и пока эта дырка яснела, ощущение чего-то большего, чем просто конец смены, утвердилось вполне. И когда они вынырнули на поверхность, и небо оказалось над головой, и на склоне была трава, и тихий туман стлался по озеру, а за озером был город, розовый и чистый, – он ощутил это как рождение.