Гоголь. Мертвая душа - Петр Волконский

– прокричал Гоголь с подоконника. – Не прощаюсь.

Багрицкий не ответил. Он был занят тем, что разрядил оба пистолета в сотрясающийся от ударов шифоньер, а затем принялся вставлять в стволы новые пули. Гоголь охватил сцену тоскливым взглядом и, оступаясь, полез вниз.

Когда нога его находилась на последней перекладине, распростертый на земле человек схватил его за штанину. Он мог действовать только одной рукой, поскольку вторая была вывернута таким жутким образом, что локоть торчал не назад, а вперед. Тем не менее человек не проявлял ни малейших признаков боли. Его плоское лицо с редкой бороденкой не выражало никаких чувств. Гоголь ударил его каблуком в нос и услышал отвратительный хлюпающий звук. Раненый откинулся на спину. Его пальцы разжались. Гоголь перепрыгнул через него, побежал вдоль дома и чуть не столкнулся со вторым противником, выскочившим из-за угла. Сопя и размахивая топором, тот начал преследование, но очень скоро стал отставать.

Гоголь уже мысленно торжествовал избавление от погони, когда ощутил ужасающий удар по голове, от которого у него потемнело в глазах. Упав на четвереньки, он увидел позади себя топор и понял, что преследователь бросил свое оружие ему вдогонку. Сам он был уже совсем близко.

Гоголь схватился за мокрый затылок и побежал дальше. Он не знал, какой стороной ударил его топор, но надеялся, что тупой. В противном случае он вряд ли был бы способен бежать. Впрочем, хватило его ненадолго. Одолев версту или полторы, Гоголь выскочил на пашню, оставленную под пар. Не сразу сообразив, что за ним больше никто- не гонится, он прыгал по земляным комьям, пока не свалился без сил.

На рассвете его отыскал Багрицкий, сел рядом, погладил по волосам и сказал:

– Ну вот. Я рад за тебя, брат. Этим скотам лучше в руки не попадаться. Представляешь, они меня не просто убили. Заколотили в гроб и закопали в землю живым. Кошмарное ощущение, доложу я тебе.

– Господи! – прошептал Гоголь. – Они не люди.

– Не люди, – подтвердил Багрицкий, кивая. – Только обличьем похожи на нас. А души отсутствуют. Но я, брат, не жалею, что попался им. Признаюсь тебе, как самому верному своему другу, картечью мне мужское достоинство разнесло в клочья. «А раз так, то зачем жить», – подумал я. Такая вот история.

– Как же ты выбрался из-под земли?

– А кто тебе сказал, что я выбрался?

Багрицкий спросил это с усмешкой, но было видно, что ему совсем не весело. Гоголь почувствовал, что у него сейчас остановится сердце.

– Как? – спросил он страшным шепотом. – Почему же тогда ты здесь?

Ответа не последовало. Багрицкого рядом не было. Гоголь лежал на холодной земле, все тело его болело от твердых комьев, а голова просто раскалывалась. Осторожно, опасаясь наткнуться рукой на вытекшие мозги или что-нибудь в этом роде, он ощупал голову. Череп был цел, хотя на затылке вздулась преогромная гуля.

Держась за голову, Гоголь встал и повернулся вокруг своей оси, и поискал взглядом Багрицкого. Ему не верилось, что поручик лишь привиделся ему. Не может быть! Багрицкий был совсем как живой...

И вместе с тем мертвый.

– И куда мне теперь? – спросил Гоголь у холодного серого неба, в котором не было ни солнца, ни облаков, ни птиц, ничего. – Как жить с этим, Господи?

Ответа не последовало. Решать нужно было самому. Гоголь снова огляделся, на этот раз, чтобы понять, в какую сторону двигаться. Он не имел представления, откуда прибежал и где находится дорога. Оставалось идти наугад.

Для начала, выворачивая ноги, Гоголь сошел с пашни, а потом высмотрел впереди скирду и направился к ней, надеясь найти там колеи возов и по ним добраться до человеческого жилья. Но, преодолев примерно половину пути, он решил, что это может быть опасно, поскольку он по-прежнему находится во владениях Верховского, и здесь можно запросто нарваться на «снулых», которые при дневном свете от него уже не отвяжутся.

Гоголь свернул к редкой роще и зашагал вдоль нее, готовый в любой момент юркнуть под защиту поредевших кустов. От голода и усталости его шатало, но он не позволил себе ни одного привала, торопясь найти спасение для себя и своего верного товарища. В смерть Багрицкого, да еще такую страшную, верить не хотелось. «Он отбился, отбился, – твердил себе Гоголь. – У него оставалось много пуль и пороха, а стреляет он метко. Половину нападающих перебил, а остальных обратил в бегство».

В это хотелось верить, а потому было невозможно не поверить.

Роща привела Гоголя в молодой соснячок, а оттуда он вышел к дороге, по которой – на удачу – тащились двое путников в заплатанных армяках и лаптях. В осеннем воздухе голоса разносились далеко, и Гоголь услышал, что эти двое спорят из-за какой-то горбушки, которую один из них съел, пока другой спал. Сообразив, что перед ним не люди Верховского, Гоголь вышел к ним и посулил по двугривенному каждому, лишь бы вывели его на тракт и указали, в какой стороне Бендеры. Они запросили целковый, и он был вынужден согласиться.

– Далеко ли идти? – спросил он, пристроившись за ними.

– Это как Бог распорядится, – сказали ему.

Что возразишь против такого утверждения?

Глава XX

Попутчики оказались богомольцами, возвращающимися из Киева. Про последние события в Бендерах и окрестностях им ничего не было известно. В Верховке никогда не бывали, обходили ее десятой дорогой, а при упоминании Верховского стали рьяно плеваться и креститься, давая понять, что тема им противна. Одного звали Павлом, другого Матвеем, но разница меж ними была столь незапоминающаяся, что Гоголь и не пытался определить, кто из них есть кто. Он плелся за ними, отстраненно прислушиваясь к их разговору, звучавшему как скучный дождь, который зарядит с утра и пойдет барабанить по окну одно и то же, с малым количеством вариаций.

Допустим, Павел примется разглагольствовать про то, что время, дескать, пошло смутное, тревожное, а потому вскорости людям придется держать ответ на Страшном суде перед самим Создателем. Предположим, Матвей с ним соглашался, хотя, по его мнению, мало кто доживет до суда, поскольку сперва грешников следует потравить мором, посечь градом и пожечь огнем небесным. И тут у них возникал нудный спор о том, кто из них праведнее, а кто грешнее, – и так могло продолжаться на протяжении версты, а то и более. Вынужденный слушать их Гоголь ловил себя на мысли, что,