Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов

– Угу, – кивнула Юлька и расстроилась Юриной высокопарности. И обиделась, что «честь отца» и глупость матери его сейчас занимают больше, чем она, Юлька, в ее новом статусе – женщины.

Елена Львовна при встрече с Юрой не стала ничего скрывать. Она и сама измучилась неизвестностью и сердилась на Ирочку, не сумевшую сдержаться, не выдержавшую испытания Москвой.

– Юра, – сказала она с необычайной для нее серьезностью, – пассию твоей матери зовут Валентин Московцев. По отчеству не знаю, год рождения могу лишь предположить – от и до. Но и по этим данным мы легко могли бы отыскать его место прописки, берлогу его, где, я полагаю, Ирочка и скрывается. Могу предположить, что горько ей, бедной, приходится. Но скажу тебе, Юра: худшее, что можешь ты сейчас предпринять, – это разыскать Ирочку и предстать перед ней. Что ты ей скажешь? Что скажет тебе она, обессиленная и стыдящаяся? Подумай. Все твои упреки, прости и поверь, будут выглядеть детскими. Тебе, понимаю, обидно. Но ты ведь и не жил еще, а она с юных дней тащит это бремя.

– «Иго бо мое благо, и бремя мое легко есть», – изрек Михаил Муратович, который присутствовал при разговоре.

– Микуша, – притопнула внезапно пришедшая в раздражение Елена Львовна, – вовсе не легко, какая глупость! А насчет того, что иго – благо… Поди ты со своей невыносимой философией. И Ирка тоже, потому что слушала твои вредные рассуждения по всякому поводу и – дослушалась – нашла себе оправдание. Нашла себе очередной… монастырь! «Изжить неизжитое»! Ты прочитал этот бред? Какой эгоизм! А все ты со своими измышлениями!

– М-да? – в чрезвычайной растерянности развел руками Михаил Муратович. – Вот, Юрий, пример тебе женского беспристрастия и справедливости. В раздражении бросаются на того, кто первым привлечет к себе внимание. Но в одном Леночка права: я бы не стал сейчас тревожить саму Ирину Владимировну. Понимаю, однако, что тебе представляется необходимым внести хоть какую-то ясность, взглянуть на… э-э-э… предмет, так сказать, увлечения твоей мамы. Но и тут я бы на твоем месте не торопился. Ибо мудрый человек всегда долго размышляет, прежде чем – не сделать, нет, – но прежде чем что-нибудь подумать.

– Я подумал, – ответил Юра, еле сдерживаясь, чтобы не надерзить, и сжимая кулаки до побеления костяшек, так как мудрствования Михаила Муратовича по любому поводу в последнее время казались Юре проявлением маниакальности. – Я подумал. Где мне найти… этого… друга юности?

– В Калашном переулке есть букинистический магазин. Там, как я поняла из одного разговора, Валька нынче и окопался. Если набьешь ему морду, Юрочка, я тебя осуждать не стану. Но постарайся не загреметь в милицию и не испортить будущее себе и Юльке. У тебя ведь распределение на носу?

– На носу, – кивнул Юра и отправился к метро, чтобы добраться до Калашного переулка и найти «окопавшегося» там врага.

Все любимое Юрой, что было в Москве, слетелось этим тихим августовским днем в Калашный. Голубые небесные отраженья тихо дышали на карнизах невысоких толстостенных особняков, как дышали они и двести лет назад, когда дома эти только что построили. Мирные темно-синие тени жались по углам. Желто-коричневый окрас домов выцвел, растворился в небесном свете, и бледная-бледная теплая лазурь текла навстречу, омывая сердце.

Магазинчик, куда Юра вошел решительно, был пуст и душен. Темен и тесен или же выглядел таким, ибо заставлен был томами и томами, увешан гравюрами и даже старыми поблекшими картами, потертыми на сгибах. Под стеклом колченогой, изъеденной жучком витрины лежали раскрытыми, вероятно, особо ценные книги. Там же находился почему-то старый серо-желтый череп с выкрошившимися зубами. В коробках на обшарпанном прилавке обнаружились открытки с обломанными уголками и разворошенные дешевые буклеты. Там же, на прилавке, стоял липкий недопитый стакан и лежал на изодранной фольговой упаковке надкусанный и подсохший треугольник углического плавленого сырка. Между сырком и стаканом раздраженно жужжала муха, безуспешно пытаясь, очевидно, определиться в предпочтениях. Дополнял натюрморт раскрытый том, на вид не слишком старинный, но, без сомнения, старый, потрепанный, с замусоленными желтоватыми страницами, исполосованными неровными рукописными рядами латиницы. Пахло холодным дымом, будто тома тлели, тлели в слабом, медленном, невидимом, но неугасимом пламени времен.

Юра огляделся и, не увидев ни души, решил не поднимать заранее шум, а ждать. И рассердился на себя, поскольку понял, что его разумное решение означает лишь то, что боевой пыл его вязнет в этом средоточии мертвечины. Юра негромко постучал по прилавку и потянулся к раскрытой книге, чтобы взглянуть на название – без интереса, просто так. Сложил на пальце книгу, чтобы видеть обложку, но прочесть название не успел – на стук из-за стеллажей бесшумно появился тот, кого он искал. Был он почти незаметен на фоне старых переплетов, столь же покоробленных, тусклых и пыльных. Но привидением он не был, был существом человеческим, по крайней мере, наполовину. На ту половину, которая не мыслит себя без винопития. Одним словом, разило от Валентина дешевым портвейном.

– Я уже закрываю, – проговорил он голосом пропитым, конечно же, и глуховатым, но тембра пристойного, с дикцией почти профессорской. – Я закрываю, молодой человек. Семь часов. Что бы вам раньше прийти. Чернокнижием интересуетесь? – спросил он, заметив свою книгу в руках у Юры.

– Нисколько, – бросил Юра книгу.

– Удивительное дело. Сейчас каждый второй интересуется – не за горами конец тысячелетия. Менее двадцати лет осталось. Не интересуетесь, значит. А зачем же тогда было «Некрономикон» хватать? Я думал, вы из любителей – воровать хотели. И зря. Не то чтобы я в осуждение, но это подделка, уж поверьте. Демонов с помощью этой книжицы вытребовать невозможно, сколь ни пыжьтесь. Писалась она каким-то чудаком, начитавшимся Говарда Лавкрафта, писалась от неуемного юношеского ночного безделья, не иначе, и на возмутительной, крайне дурной, латыни современного неуча – якобы средневековый перевод… Читать и смешно, и грустно. А вы, так пристально и недобро глядящий на меня, вообще-то понимаете, о чем речь? У меня такое впечатление, что не понимаете.

– Нет, – подтвердил Юра. Он растерялся, поневоле прислушиваясь к приятному голосу, противоречащему желтизне и обрюзглости когда-то правильного, как угадывалось, лица и ниспадавшей небрежными волнами отросшей седине. Юра склонялся к тому, что произошла ошибка, что он чуть было не изувечил человека совершенно постороннего, потому что не могла же мама предпочесть такого… такое… такое сомнительное существо всем им – бабушке, папе, ему самому.

– Ну, объясню, если желаете, – снизошел Московцев и допил остатки из обсиженного мухой стакана.

Ему давно уже не приходилось никому ничего объяснять, и это угнетало, вызывало ощущение потери. Человеческий материал, способный воспринимать его объяснения, подевался куда-то, запропал, как пропадают, случается, привычные старые вещи. Столь привычные, что их не замечаешь. Столь старые, что и не нужны. Одиночка новичок же, забредший в лавку, мог бы стать добычей, и Московцев вдохновился:

– Объясню. Был такой Говард Лавкрафт, и он в начале двадцатых годов нашего века, в двадцать третьем, если не ошибаюсь, написал недурную, в смысле – весьма своеобразную, фантастическую книжку, в которой что ни страница, то ссылка на древний магический трактат под названием «Некрономикон», составленный, как указывается, безумным арабом Абдулом Альхазредом. Все и поверили в «Некроно-микон», как поверили когда-то в Оссиана, в талантливую мистификацию, о которой вы, надеюсь, имеете понятие. И бросились искать «Некрономикон», якобы надежно сокрытый от посторонних глаз в тайном месте, поскольку читать его опасно для жизни. Стоит лишь прочесть имена Древних, приведенные там, освоить методику их призывания, и они, сами понимаете, тут как тут, чтобы безобразничать, творить беды. Книжка Лавкрафта поначалу называлась «Аль-Азиф». По мнению арабов, такое сочетание звуков издают цикады и прочие ночные насекомые. Считается, что на таком языке ведут беседы демоны. Кое-кто прослеживает связь книги с историей сатанинских аятов… Многие до сих пор не верят, что «Некрономикон» есть миф, и рыщут по библиотекам, по антикварным заведениям, даже ведут раскопки в местах уж вовсе неподходящих. «Некрономикон», конечно же, обнаружен быть не может. Но что удивительно, до сих пор находят старинные рукописи и книги, в которых описываются каббалистические ритуалы, протоколы, если можно так назвать, вызова демонов, способы защиты от них. Сравнительно недавно обнаружен (неполный, правда) древний перевод на греческий то ли ассирийского, то ли шумерского магического текста. Пифагорейцы переводили – они увлекались, и не просто увлекались, но – понимали многое, понимали тайный смысл самых, казалось бы, безобидных и простеньких знаков и их сочетаний. Кастанеда этот ваш по сравнению с ними – младенчик, не научившийся еще проситься на горшок. Крупнейшее собрание эзотерической литературы имел, как мы знаем, Иван Грозный. Собирал всеми правдами и неправдами. По библиотекам, у частных владельцев теперь находим лишь ошметки – неполные тома, отдельные рукописные листы. Говорят, что счастья они своим владельцам не приносят. Ну еще бы… Библиотека же запечатана в подземелье. Вы понимаете значение слова «запечатана» в магическом контексте? Это означает, что лучше к ней не соваться, неведомо что может произойти. Но… мы уж как-нибудь…