Тираны. Страх - Вадим Чекунов

Из церковных ворот показалась долговязая фигура в стеганом сером подряснике — вышел на собачий лай местный поп. Увидав скачущих прямиком на него опричников, суетливо перекрестился. Совладав с собой, с угодливым лицом засеменил навстречу всадникам. Тешата, не останавливаясь, проскакал мимо, на полном ходу хватив его по голове древком факела. Длиннополо взмахнув одеянием, поп отлетел к воротам, глухо ударился спиной о деревянную створу, сполз на снег и замер недвижно. Один валенок соскочил с его ноги, узкая желтая стопа напоминала раздавленную свечу.

Вдруг воздух прорезал злой окрик:

— Сто-ой!

Штаден молниеносно схватил пищаль, вскинул к плечу. Многие проблемы разрешимы, если взять их на прицел.

Но всадники, показавшиеся в начале улицы, пищали не испугались. Заорали:

— Хто такие?

— Откуд?

— Чево тут рыщете?

Генрих на глаз прикинул число невесть откуда появившихся всадников. Десятка два, а то и больше. Совершенно разбойничьего вида, ни дать ни взять — беглые мужики, в тати подавшиеся.

Верный Тешата крутанул коня. Бросил факел в сторону, схватился за рукоять сабли. Глянул вопросительно на хозяина.

Генрих качнул головой: опасно! Опустил пищаль, тронул коня шагом, выехал на середину улицы.

— Люди государевы! — крикнул он как можно строже. — А вы что за псы такие?

Со стороны всадников раздался смех.

— А вот какие!

В сторону отряда Штадена полетела собачья голова. Только что отрубленная — сочилась кровью, пока катилась по снегу. Из полураскрытой пасти свисал багровый язык.

Штаден усмехнулся. Поветрие, возникшее с легкой руки одного из ближайших царских приспешников, Василия, набирало силу. Немец обернулся к слуге.

— Кинь-ка им свою!

Тешата перерезал пеньку возле луки, сцапал заиндевелую псиную башку за уши. Размахнулся и швырнул к брошенной незнакомцами.

Те разом загомонили:

— Эге, да это свои!

— Опричные тож!

— Да вы откуд взялися тут?

От их отряда отделился важно восседавший на коне предводитель — плотный скуластый малый с широким носом. Подъехав поближе, он внимательно пригляделся, сощурив и без того узкие глаза. Рассмеялся и крикнул, обернувшись к своим:

— Эге! Это ж Генка Жаден, из немчуры который!

Генрих вновь усмехнулся. Он знал, что иноземцев простолюдины из Московии особо не жалуют. Таковы уж здешние нравы. Раскосый татарин им будет понятней и ближе, чем европеец.

«Варвары, как есть дикие варвары», — привычно подумал Штаден, меняя усмешку на деловитое выражение лица.

— Меня Кирибеем звать, — важно представился подъехавший к Штадену опричник.

Быстро выяснили, что отряд Штадена вошел с южной стороны, перемахнув через поле, а отряд Кирибея, запалив деревню в пяти верстах на востоке, примчался оттуда.

Предстояло делить село.

Решили без ссоры, быстро и в согласии.

Кирибеевским отдали дома по правую руку от церкви, людям Штадена досталась левая сторона. Церковь решили тряхнуть сообща.

Пара человек спешились, схватили попа за руки и ноги, оттащили от ворот. Тот все еще был без чувств, только постанывал, не открывая глаз. Из пробитой головы текла темная кровь, мочила пряди волос. Один из опричников с жалостью взглянул на раненого священника. Вздохнул. Вытянул саблю, склонился над лежавшим и несколько раз, будто сорняки пропалывая, рубанул его по телу. Поп выгнулся дугой и обмяк. Голая стопа мелко дрогнула, затихла.

Десяток человек вломились в ворота. Хохоча, кинулись внутрь церкви. Их голоса, усиленные эхом, метались внутри постройки, словно туда залетели вороны.

Штаден въехал на небольшой церковный двор, мазнул скучающим глазом по припорошенным снегом бревнам в дальнем углу — явно затевался ремонт, да так и не случился. «Впрочем, так почти все у московитов», — усмехнулся Генрих. Не желая тратить время на всякие глупости, немец остался на коне, предоставив копаться в церковном хламе диковатым местным.

Генрих, воспитанный отцом и матерью по заветам великого Лютера, искренне недоумевал, наблюдая, как в русской земле почитается церковная чепуха в виде икон, кадильниц на цепочках и других предметов, названий которых он не знал и на родном языке.

«Московиты вообще очень привязаны к вещам, — размышлял Штаден, прислушиваясь к треску и грохоту, раздававшимся из церкви. — Вместо практичной стоимости придают им некую ценность, совершенно смехотворную с точки зрения разумного европейца».

Себя Генрих относил к людям несомненно просвещенным и связывать судьбу навечно с варварской Московией не собирался. Пока есть удача — отчего бы не воспользоваться, ну а потом главное — вовремя слинять. Последнее слегка беспокоило Генриха. Получить милость великого князя и всевозможные льготы легко. Отказаться от них — смертельно опасно. За самовольное оставление службы казнь полагалась неотвратимая и лютая.

На церковном крыльце показался Тешата. Вид у слуги был колоритный: в одной руке топор, в другой — откуда-то выломанная икона, свежий скол виднелся на одной ее грани. Тешата с радостью всматривался на дневном свету в изображение на доске. Лицо его приняло умильно-глупое выражение.

«Сейчас поцелует…» — насмешливо подумал Генрих.

Тешата неловко сунул топорище за пояс, взялся за икону обеими руками и поднес к лицу, словно испивая что-то с блюдца. Спрятал добычу за пазуху, возвел глаза к утреннему небу и с достоинством перекрестился. Будто вспомнив о чем-то весьма важном, охнул, схватился за рукоять топора и снова нырнул внутрь церкви.

«Вот они все такие. Даже их великий князь. Как там у них говорится: каков поп, таков и приход».

Во время службы при дворе Штаден с любопытством присматривался к царю московитов и отмечал в нем немало странностей. Натура Ивана казалась Генриху весьма необычной. Даже шведскому Эрику, слухи о буйствах которого будоражили Европу, было далеко до хозяина русской земли. И если метания княжьей души немца не удивляли, то изменения внешности князя иногда озадачивали. Русский царь был явно болен, по мнению Штадена, не только душевно. Если припадки гнева с Иваном случались лишь временами и сменялись длительными смиренными затишьями, когда великий князь становился необычайно религиозен, ласков с окружающими, часами мог предаваться сочинительству песен и музыки, то физические недуги неумолимо подтачивали его здоровье, день за днем, не давая передышки. Глядя на него, тридцатилетний Генрих поверить не мог, что Иван старше лишь на десяток лет. Старик — все еще сильный, но уже несомненный старик представал перед ним. Глубокие морщины, редкие волосы, желтая кожа. Сгорбленная спина, тяжелая поступь. Посох в руках — будто не символ власти, а обычная опора для занемогшего. Хотя страшную ошибку совершит тот, кто вздумает посчитать князя слабосильным старцем. Один взгляд повелителя московитов чего стоит! В минуты особого волнения в душе великого князя плещется такой яростный огонь, что даже глаза меняют цвет! Хитрость, коварство, сила, дикость, медвежья непредсказуемость — все в этом взоре. Только что под каменными сводами ковылял согбенный старик, хватаясь обеими руками за посох, а глядь — этим же посохом и пришибет, да с одного удара! Ох уж эти его посохи…