Венецианский бархат - Мишель Ловрик

– А что же Клодия? – поинтересовался я. – Разве они не добрались и до нее?

Но, очевидно, Клодию никто не тронул и пальцем. Женщины просто избегали смотреть на нее. Она была недостойна их гнева или презрения. Помпея, супруга Цезаря, благоразумно лишилась чувств. Ходили слухи, что Клодий пытался соблазнить ее и даже мог преуспеть в этом. Надругавшись над Доброй Богиней в ее собственном доме, он публично оскорбил ее.

– Ну, и чем же все кончилось? – спросил я. – Как же Клодий остался жив?

В конце концов ему на помощь пришли стражники Цезаря, которые и спасли его, окровавленного, находящегося в полубессознательном состоянии, но весьма довольного своим триумфом и хохочущего над своими обидчицами.

– Какая жалость, что мы не убили его! – гневно вскричала моя свидетельница, прежде чем вновь скрыться в темных глубинах храма.

Люций, ты даже не представляешь себе, насколько это плохо.

Рим содрогается от стыда, опозоренный в собственных глазах. В конце концов, говорят люди, в жилах этих выродков течет самая благородная кровь нашего народа. Хуже того, содеянное сошло им с рук. Клодий взятками откупился от заслуженного наказания. А соучастие Клодии никто не смог доказать, да и не пытался.

После того как весталка ушла, я остался в саду храма, снедаемый горькими мыслями, а потом направился в таверну, где еще несколько часов кипел в бессильной ярости, словно рубленая котлета в дешевом красном вине. Меня душил гнев на Клодию и ее брата. Растравляя бушевавшую в душе ярость, я таким извращенным способом ревновал Клодию к тому, что она не поделилась со мной своими планами. Наша близость имеет свои, строго очерченные границы. Она не пожелала обсудить со мной свой безумный и дешевый замысел. А ведь мы могли бы посмеяться над ним, лежа в постели, получить от этого все положенные удовольствия, а потом, скорее всего, я бы отговорил ее от осуществления задуманного. Но нет, я оказался недостоин разделить с нею мгновения торжества и позора, и она призывала меня на арену своей жизни, как служку, годного только на то, чтобы накормить льва, прежде чем выпустить его из клетки.

Я молился о том, чтобы теперь, оставшись в одиночестве, опозоренная и всеми ненавидимая, она обратилась бы ко мне за утешением и поддержкой.

Но этого не случилось. Когда я увидел ее вновь, она злобно усмехнулась, подметив сочувственное выражение у меня на лице.

– Не надейся, что можешь спасти меня, снисходительный дурачок, – сказала она. Но с этими словами она перешагнула упавшую на пол накидку и легла передо мной, улыбаясь и часто дыша, словно воспоминания о совершенном преступлении возбуждали ее.

Мои чувства и мое терпение истощились. Я грубо откинул ей волосы с лица и хрипло прошептал ей на ухо:

– Я люблю тебя. – Но ей не нравится, когда я прикасаюсь к ней там, и потому она больно ударила меня по носу.

А кукла, моя маленькая devotio, почти готова. Мастер обещает отдать мне ее в следующий раз, когда я приду к нему. Ему нужно всего лишь еще несколько волосков, чтобы закончить ее. Поглаживая маленькую белую куколку, я пообещал принести их ему в ближайшее время. Хотя она совсем маленькая – размером с мою ладонь – и незатейливо слеплена из белого воска, ее фигурка в точности передает нрав и манеры Клодии. Она настолько похожа на нее, что я преисполнился подозрений.

Я спросил у мастера:

– Ты уже лепил ее раньше?

В ответ он лишь сдержанно улыбнулся.

Для своего драгоценного маленького сыночка, красивого, как сам Господь, восседающий на облаке, мать Фелиса Феличиано выбрала имя, которое означает «счастливчик». По звучанию оно очень походило на слово «феникс».

Едва Фелис научился ползать, как направился прямиком к шкафу, в котором хранились серебряные тарелки. Сунув внутрь свои пухленькие маленькие ручки, он выбрал небольшое элегантное блюдо с фестонами по краям и присел над ним на корточки, украсив его крошечной и аккуратной кучкой фекалий. Когда в комнату вошла мать, он поднял блюдо обеими ручонками и вручил его ей, благостно улыбаясь при этом, словно куртизанка, угощающая благородного клиента сладостями, приготовленными в монастыре. Не исключено, что в доброте своей, будучи малышом чрезвычайно наблюдательным, он подметил и решил вознаградить тот вполне естественный восторг, который испытывала его мать при виде безупречно работающего кишечника сына. Но, вне всякого сомнения, это была первая презентация его собственной работы, причем в духе, который и послужил для маленького Фелиса источником вдохновения.

Он оказался восхитительным ребенком: «Херувим, маленький ангелочек», – хором ворковали над ним родственницы. Его показывали вдовам и богатым дамам Вероны, как настоящий трюфель. К шести годам он уже изъяснялся, словно миниатюрная копия Петрарки. Он знал, как доставить удовольствие, и любил делать это. Пышные комплименты – роскошные по слогу и цвету, коих не сыскать было даже в любовных песнях, – слетали с его пухлых губ. Очаровательно шепелявя, он выдавал что-нибудь вроде: «Ресницы благородной дамы похожи на ноги стройного кузнечика или озимую рожь, стебли которой колышет дуновение зефира».

Поначалу все думали, что он станет писателем. Но Фелис был лишен фантазии и выдумки: он умел лишь украшать то, что уже было придумано кем-то до него. Слова имели для него значение только в тот момент, когда их безупречно произносили его губы или, что еще важнее, выводило его перо. Любая история для него заключалась в разборе ее начертания вплоть до последней буквы с нижним выносным элементом. И маленький мальчик, который мог вырасти в кого угодно, решил стать писцом. Он выбрал для себя старинный гильдейский костюм и носил все свои рабочие принадлежности в котомке, привязанной к поясу.

Вскоре в мире манускриптов мнение Фелиса стало значить очень много. Известно, например, что это он рекомендовал к использованию «Q» с длинным хвостиком, «R» с завитушкой и «М» с двойной засечкой[88]. Эти варианты стремительно стали не только модными, но и обязательными к употреблению.

Люди цитировали его афоризмы о буквах: «Хороший почерк – все равно что бог, дарующий счастье. Корявый – не только свидетельство неумелости, но и надругательство над красотой, вроде гнойного нарыва на лице или прекрасной поэмы, произнесенной на варварском диалекте».

А каким искусником он был! Перо в его руке походило на волшебную палочку чародея. Оскорбить его могло лишь проявление дурного вкуса. В порыве дружбы он назначил себя музой художника Андреа Мантеньи, которому посвятил целое собрание римских эпитафий, и зятя Андреа Джованни Беллини[89], коего наставлял относительно одежд ангелов.