Дьявольский поезд - Наталья Солнцева

Лариса в ужасе оглянулась, схватила первое, что попалось под руку, и ударила Антонио по макушке. Тот ослабил хватку и обмяк. Лариса попятилась и выронила орудие. Им оказалось полено для растопки мангала. В сарае хранились дрова.

Ренат, кашляя, выбрался из-под неподвижного Антонио. Лариса присела на корточки.

– Он жив? Я его не убила?

– Ты отняла у него победу, – прохрипел Ренат, потирая горло. – Сильный, чертяка! Чуть не прикончил меня.

Антонио остался лежать ничком на полу сарая. Его правая нога была забинтована. Лариса наклонилась и прислушалась, дышит он или нет. Ренат усмехнулся.

– Ему не суждено умереть от женской руки…

– Да? Ты меня успокоил.

– Вот идиот! Не ожидал от него такого малодушия.

– Ты перегнул палку.

Ренат перевернул Антонио навзничь и похлопал его по щекам. Тот не приходил в сознание.

– Я не раскроила ему череп? – испугалась Лариса.

– Кто из нас врач? Ты или я? Осмотри его башку!

Она так и сделала. Дрожащими руками ощупала место ушиба. Макушка припухла, но крови не было.

– Кость цела…

– Принеси воды, – скомандовал Ренат.

Лариса выбежала во двор, зачерпнула ведерком из бассейна воды и вернулась в сарай. Ренат взял у нее ведро и окатил поверженного Антонио.

– Где же Роза? – спохватилась она.

– Я налетел на нее в коридоре. Кажется, она искала мужа…

Брасов прятал рукопись у матери. Графиня плохо видела, и он не опасался, что старый пергамент заинтересует ее. Даже если свиток попадется ей на глаза, маменька, пожалуй, не поймет, что это такое.

Мичман завернул манускрипт в чистый кусок холста и сунул на самое дно сундука, где графиня хранила всякий хлам: свое подвенечное платье, свечи, пожелтелые скатерти, детские свивальники и прочие атрибуты безвозвратно ушедшей жизни. В этот сундук не заглядывали даже раз в год, когда вещи доставались и развешивались для просушки и проветривания.

Когда маменька уехала в церковь к заутрене, молодой граф воспользовался ее отсутствием, чтобы достать пергамент. Этот клочок кожи, тщательно обработанный и покрытый латиницей, имел странное воздействие на Жоржа. Взявши его в руки, он терял здравый рассудок и совершал несуразные поступки. Мичман так и не смог объяснить себе, почему присвоил чужую собственность, которая для него не представляла особой ценности.

Он не раз ломал голову над тем, как монастырская летопись оказалась в руках Франчески во время землетрясения? Ведь стихия обрушилась на Мессину ранним утром, когда избалованной барышне полагалось нежиться в постели и смотреть сладкие сны.

Брасов осторожно выяснил, помнит ли Франческа о зажатом в руке пергаменте, который потом исчез. Она не помнила. Пережитый ужас вызвал провал в ее памяти. Ее сознание отторгало часть реальности, связанной со слишком сильной болью.

Странно, что мичман обрадовался этому, словно боялся утратить рукопись. А чего ему было бояться? Подумаешь, какой-то монашек описал бредовое видение и сопроводил басню корявым рисунком. Если буквы тот выводил умело, то с рисованием у него не сложилось. Несмотря на примитивный набросок, Жорж не мог глаз оторвать от рисунка. Кривоватый полумесяц завораживал его.

Он корил себя за глупую привязанность к манускрипту, но ничего не мог поделать. Отдать пергамент Франческе было выше его сил. Полумесяц преследовал его, настигал во сне, во время разговора с маменькой или за любовными ласками горячей сицилийки. Брасов ощущал зависимость от дурацкого изображения и решил, что сходит с ума. Полумесяц чудился ему то там, то здесь… Мичман связывал это с потрясением, которое испытал от чудовищных разрушений в Мессине и бесчисленных жертв стихии. Такого количества трупов ему видеть не доводилось. Бывалые моряки признавались, что самые кровопролитные сражения не шли в сравнение с массовой гибелью жителей прибрежного города.

Он сам мог погибнуть от продолжающихся толчков и обрушений аварийных зданий, которые накрыли некоторых спасателей. Не удивительно, что у него возникло навязчивое состояние: нервы-то не железные. Полумесяц взял его в плен, сделал своим узником. Кое-какое знание латинского помогло Жоржу уловить смысл текста, но остались пробелы.

Пролить свет на историю рукописи могла бы Франческа, но мичман не приставал к ней с вопросами. Вдруг она вспомнит о пергаменте и потребует вернуть его?

– Что я скажу? Как стану оправдываться? Франческа сочтет меня вором и будет права…

Полумесяц освещал его жизнь зловещим сиянием. Мичман все сильнее пылал страстью к Франческе, ненавидел ее и себя, стыдился своей бедности, тратил на любовницу последние деньги, злился на маменьку, влез в долги. Пробовал играть. Неудачно. Хотел застрелиться. Не решился. Женитьба на Франческе невозможна, а бросить девушку после того, что между ними было, – нечестно, подло.

Предложение Гридина застало графа врасплох. Николя просил уступить ему Франческу, будто бы та – содержанка, переходящая из рук в руки. Брасов оскорбился, но быстро остыл. Гридин тяжело болен. Куда ему жениться? Хотя его дядя спит и видит, как окольцевать племянника.

«Почему у меня нет богатого бездетного дядюшки с домом на Фонтанке, кучей прислуги и загородным поместьем под Москвой? – рассуждал мичман. – Даром, что Федот Петрович без титула, а деньжищи зашибает бешеные. И не жадный вовсе. Не считает каждый грош, как некоторые».

Просить в долг у Гридина после того, как тот положил глаз на Франческу, граф не мог. Гордость не позволяла. Но почему бы не продать его дядюшке латинскую рукопись? А вдруг тот выложит за пергамент кругленькую сумму?

Если раньше Брасов и в мыслях не допускал расставания с манускриптом, теперь он нетерпеливо желал избавиться от него. Поскорее, пока не передумал. Продать, и дело с концом! Пусть перестанет всюду мерещиться ему полумесяц, перестанет лезть в глаза.

– К черту! К черту!

Мичман сунул холстинковый сверток за пазуху, побросал маменькины «реликвии» обратно в сундук и закрыл тяжелую крышку. Сверток жег ему грудь, словно раскаленные уголья. Но Брасов терпел, мучился. Так ему и надо! От этой рукописи одни неприятности. Зачем он только взял пергамент с собой, привез в Питер, прятал от всех? Будто вор, будто преступник какой.

«Я обокрал Франческу, – каялся молодой человек. – Я подлец, негодяй. Она любит меня беззаветно, а я…»

Николя ждал его в доме дяди за накрытым к чаю столом.

– Садись, дружище, я один, как перст. Тетушка уехала с визитом к родне, а Федот Петрович у себя в конторе пропадает.

Мичман загадал: если Гридин не спросит о манускрипте, он тоже промолчит. Значит, пергамент хочет остаться у него. Жжение в груди притупилось, и гость повеселел. Николя угощал бывшего однокашника водкой и горячими расстегаями, тот вяло пил, закусывал без аппетита. Разговор не клеился.