Жанна – Божья Дева - Сергей Оболенский

Зато духовный мир Жаннетты действительно мог легче всего воспринимать именно францисканские черты, то, что было во францисканстве наиболее просветлённого. По рассказу Челано, Франциск тоже постоянно ощущал «ангелов, идущих с нами, и любил их особой любовью»; и характерно, что он особенно чтил архангела Михаила… «Мой нотариус – Христос, мои свидетели – ангелы» – эту фразу, приписываемую св. Франциску, могла бы сказать Жаннетта. Как Св. Франциск шёл с веселием, с песней по дорогам Умбрии, радуясь всему, что создал Бог, так и она всю жизнь являлась перед людьми «со смеющимся лицом», и даже, когда её держали в цепях днём и ночью, она слышала голос, говоривший ей: «Будь весела лицом». И как последовательница Франциска, святая королевна Венгерская Елизавета, она терпеть не могла тех людей, которые «стоят в церкви с таким видом, точно хотят испугать Господа Бога».

Девочка, выросшая на восточном рубеже Шампани, духовно была и в этом родной племянницей Жерсона. Жерсон тоже любил напоминать евангельский текст: «Когда постишься, помажь голову твою и умой лицо твоё». И мы знаем уже, что францисканский дух вообще и францисканская нежность к Спасителю были ему чрезвычайно близки.

Но это не мешало Жерсону выступать порой и против францисканцев. Францисканцем он не был и брал из францисканства то и только то, что само собой укладывалось в его духовный мир, – те элементы единого мироощущения, которые вообще возникали в разных кругах и переходили из одних кругов в другие, от августинцев к францисканцам и обратно, как это было, например, с учением Псевдо-Ареопагита о «божественном мраке». То же самое делала Жаннетта.

В это самое время «реформированные» францисканцы, стремившиеся восстановить первоначальную чистоту ордена, – Бернардин Сиенский, Колетта из Корби, – учили по всей Европе непрестанно призывать имя Иисусово. И факт тот, что Жаннетта носила имя «Иисус» на перстне, ставила его в заголовке своих писем, написала его на своём знамени, и его она повторяла, умирая в огне. С францисканцами её сближала и вся остальная её символика: голубь и лилия, образ Благовещения на вымпеле; общими с ними у неё были и отдельные приметы повседневной жизни – пение антифонов Божией Матери, отвращение к божбе и в особенности культ Евхаристии.

Но можно ли сказать, что всё это – специфически францисканские черты? Нет, нельзя. Это – черты и символы единого мироощущения, прорывавшегося с разных сторон. Культ имени Иисусова сам Бернардин Сиенский воспринял, по-видимому, от братства иезуитов, возникшего в Сиене лет за пятьдесят до рождения Жаннетты; своей эмблемой иезуиты избрали имя Иисуса с голубем, к тому же на синем поле, – в точности так, как будет носить Жаннетта; но иезуиты с самого начала ориентировались на августинцев, и в 1426 г., когда Жаннетта была четырнадцатилетней девочкой, они формально примкнули к августинскому ордену. Таким образом, уже здесь невозможно различить, что считать традицией францисканской, а что августинской. Но может быть, искать надо ещё дальше; культ имени Иисусова был элементом новым в западной мистике; интересно было бы проследить, не повлияло ли и здесь на мистическое францисканство, всегда проявлявшее особый интерес к православной духовности, учение византийских исихастов XIV века об очищении через повторение имени Иисусова, через его хранение в сердце и в памяти.

В 10 километрах от Домреми в Нефшато, куда крестьяне регулярно ездили на базар, существовал монастырь францисканцев, притом францисканцев реформированных. Жаннетта знала этот монастырь:

«Несколько раз – раза два или три – я исповедовалась у нищенствующих монахов; это было в Нефшато».

Можно предположить, что Роме лучше дочери знала этих монахов, потому что чаще дочери ездила на базар. Но всё-таки «исповедовалась раза два или три» – это немного.

Высказывалась догадка, что Роме состояла в Третьем – мирском – ордене Св. Франциска. Никаких доказательств этому нет; напротив, Третий орден пришёл к этому времени в упадок и во Франции был почти совершенно забыт; лишь в конце 1420-х годов реформированные францисканцы, в частности Колетта Корбийская, начали его восстанавливать; маловероятно, чтобы это движение успело так быстро дойти до Домреми.

Остаётся то, что ниществующие монахи, в частности францисканские, были, бесспорно, самым народным элементом Церкви и самым подвижным. Вовсе и не состоя в Третьем ордене, Роме должна была встречать их не только в Нефшато, но и в своих странствованиях, если верно, что она уже смолоду ходила по святым местам; она могла принимать их и у себя, когда они шли большой, людной дорогой, которая вела из Лаигра в Верден через Домреми. Не в порядке механического наследования, а как-то по-другому волны того гигантского потрясения, которое произвёл в душе Европы Ассизский Бедняк, проникали в самую колыбель нашей девочки. Они поднимали всё то, что веками вынашивалось вокруг сельских церквей Северной Франции. Уже сам Франциск, писавший только по-французски свои стихи, особо любил Францию за то, что и без его проповеди она больше всех стран поклоняется Евхаристии.

И францисканцы были, по-видимому, не единственными монахами, которых знала маленькая Жаннетта. Под самым Домреми, в Бриксе, существовал августинский монастырь, где подбирали и воспитывали беспризорных детей. Особая нежность к таким брошенным детям и симпатии к монастырям, где их воспитывали, остались у неё на всю жизнь. Вероятно, со всем этим она ещё с детства познакомилась в Бриксе. И впоследствии её духовником был августинец Пакерель.

Всего этого было достаточно для того, чтобы она переняла от францисканцев и августинцев то, что ей подходило, и слишком мало для того, чтобы она перестала быть самостоятельной. Её учили дома «иметь Иисуса в сердце», как учила этому Жерсона его мать, – ей понравилось у францисканцев в Нефшато, что они ставили имя Иисусово везде, постоянно его призывали, и она сама стала делать то же самое; ей понравились голубь и лилия, как символ чистоты, и она избрала их для себя; она хотела быть как можно ближе к Богу и решила, что нищенствующие монахи хорошо делают, причащаясь как можно чаще. Ей подошла вообще францисканская интимность со Христом, эта жажда полного слияния («Как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино»), дошедшая у св. Франциска до того, что на Анвернской горе почувствовал он себя «превращённым в Иисуса, совершенно».

В течение двух столетий, прошедших со дня смерти св. Франциска, это с удивительным упорством всплывало в религиозной жизни Европы. И в самой глубине своего сердца маленькая девочка начинала чувствовать, что она «дочь Божия» и может быть ею до конца.

А того, что ей не подходило, она не усвоила. Как и Жерсон, она не взяла от францисканства того, что в нём было несколько театрально и, я бы сказал, экзальтированно. Она была абсолютно бескорыстна, но ей и в голову не приходило считать, что до денег вообще нельзя дотрагиваться. Никогда она не любовалась своим собственным смирением, как любовался св. Франциск, заставляя перепуганного послушника публично поносить его. И никогда она не хотела стать мученицей; чтобы повиноваться Богу, она приняла решительно всё, но она боялась страдания и до конца молилась о том, чтобы, если возможно, эта чаша миновала её. Эта черта, коренным образом отличающая её от Франциска и от многих его учеников, существенна настолько, что её нужно подчеркнуть с самого начала. Поэтому и само соединение с Богом, само отношение дочери к Отцу происходило у неё по-другому, без стигматов.