Знаки любви - Ян Хьярстад
Шрифт:
Интервал:
В тот момент я бы охотно с ним согласилась.
Потребовалось еще несколько лет, прежде чем я обнаружила, что и дед работал над своей мозаикой, мозаикой более износостойкого типа.
До последнего, уже заболев, после падения у дуба, бабушка сидела или полулежала на постели и вела дневник. Она умерла, зажав в пальцах ручку, не успев поставить точку. Дедушка показал мне эти страницы, где почерк стал паутиной, все менее и менее читаемой. И более блеклой.
– Чернила кончились, – сказал он так, как будто это была истинная причина ее смерти. Мне вспомнилась моя зажигалка, где стерся кремень и где больше не осталось искр.
Дед рассказал мне историю о знаменитом персидском каллиграфе, которого бросили в тюрьму. Наутро ему должны были отрубить голову. «Вы не сможете меня удержать, – сказал он, – я сбегу». Стражники подняли его на смех, но когда они вернулись на следующий день, то его и след простыл. А все стены были испещрены буквами. Прочитав их, охранники поняли, что это история о его жизни, с рождения до этого утра. Клетка была пустой. От него остались одни буквы.
– Теперь она твоя, – дедушка протянул мне двенадцатигранную чернильную ручку – «Омас Парагон», который он купил бабушке в тридцатые годы, плавая во Внутреннем Средиземноморье.
– Самый дивный инструмент в мире, – сказал он.
Именно этой ручкой я и пишу сейчас. Самым дивным инструментом в мире. Могу только надеяться, что дедушка прав.
Как-то утром я снова сидела и любовалась своим возлюбленным, который спал на матрасе в свете зимнего солнца. Его обнаженное тело так и манило к себе мои ладони. Было просто невозможно удержаться от того, чтобы не прикоснуться к его спине, и я его разбудила.
– Клен, – пробормотал он. – Или береза.
Я не поняла, что он имеет в виду, и продолжала гладить его, позволив пальцам карабкаться к его шее.
– Клен, – повторил он.
Мои ладони скользили вниз и в стороны по его телу, по бедрам.
– Кленовая обечайка[66], – сказал он и улыбнулся, переворачиваясь на спину, потому что я его щекотала.
Я положила ладони ему на грудь.
– Ель в верхней деке, – прозвучал ответ.
Я начала постепенно понимать, к чему он клонит, и аккуратно почесала его за ухом.
– Колки из палисандра, – сказал он.
Мой палец аккуратно спустился по его телу ото лба к промежности.
– Гриф из эбена, – промурлыкал он и улыбнулся.
– А из чего смычок? – спросила я.
– Бразильское дерево, оно же фернамбук, – ответил он.
Я подула ему на мошонку, очертив ногтем струнку посредине. Он мурлыкал, пропевая низкую ноту. Держал ее столько, сколько мой ноготь ласкал струну под мошонкой. Его кожа. Ничто, даже самый дивный в мире инструмент, не могло сравниться с его кожей.
Второй визит к Хансу-Георгу Скаю ознаменовался известием о чем-то, чему предстояло еще долго меня вдохновлять и волновать одновременно – если не сказать, мучить. Случилось это осенью, в тот же год. Когда я стояла у подножия выложенной булыжником тропинки через сад, перед деревянным домом, палая листва поблескивала в вечернем свете светящейся парчой; она была раскидана в таком изысканном беспорядке, точно кто-то ее разложил, не иначе.
В этот раз он еще более тщательно изучал меня сквозь стекло своих четырехугольных очков, как будто искал что-то определенное у меня в душе или во внешнем облике. Я пила только белое вино, он же подливал себе виски, щедро и часто. На этот раз дверь на веранду стояла закрытой, но нам была видна полная луна, которая медленно поднималась над кронами деревьев на другом берегу реки. Что-то в осеннем воздухе придавало планете оттенок розового жемчуга.
– Как вам вино? – осведомился Ханс-Георг Скай.
– На редкость замечательное. Лучше, чем в прошлый раз.
– Уверены?
– Абсолютно.
Я неплохо разбиралась в винах.
Он удовлетворенно хмыкнул.
– Это то же вино, – сказал он шепотом. – А вот бокалы – разные, хоть это и незаметно. Стекло прозрачное, но отнюдь не невидимое. Оно влияет на восприятие вкуса.
Он не стал развивать мысль. Понял, что я тотчас провела параллель с текстом, набранным двумя разными шрифтами.
Внезапно он достал откуда-то мягкий кожаный мешочек, из таких в кино высыпают на стол бриллианты. Ханс-Георг Скай высыпал его содержимое, около тридцати подвижных литер.
– Строчные «g», – сказал он. – И все из разных гарнитур. Собираю по старым типографиям.
Я видела, как блестели его глаза. Несмотря на белый костюм, несмотря на употребление золотого эликсира, в тот вечер Ханс-Георг запомнился мне монахом. Тем, кто принадлежит прошлому, кому доступно знание о свинце, об иллюминированных рукописях – чуть не сказала «о черных бриллиантах», – которые уже давно устарели благодаря новым изобретениям и новому образу мыслей. Он сидел, все чаще смотря на луну, он стал для меня человеком, который отринул любовь, отринул земные блага, чтобы отстаивать письмо, или веру в письмо, в мире, которым завладели изображения, звуки и цифры. В то же время мне сделались очевидными безумие и бессмысленность этих попыток. И когда я подняла лицо к розовому блестящему лунному диску, я увидела на мгновение – мгновение, которое поразило меня как разрядом, – что я сама была молодым зеркальным отражением Ханса-Георга Ская.
Я пробыла в домике у реки дольше, чем в прошлый раз. Мы беседовали о том, как буквы отражают дух времени, о несуществующем причудливом алфавите Луиджи Серафини[67], о знаменитом пуансонисте Франческо Гриффо[68], который трудился в венецианской книгопечатне Альда Мануция в конце пятнадцатого века. Я ничуть не удивилась, когда Скай рассказал мне, что Гриффо – сын ювелира. В некотором смысле все разработчики шрифтов – ювелиры, члены гильдии, которая занимается облагораживанием. Именно в этой связи, вертя в руках маленькую свинцовую «g», Ханс-Георг Скай сказал, или прошептал, то, о чем я и сама догадывалась: что он тоже подумывал стать ювелиром.
– Не знаю, Сесилиа, но сдается мне, что наша главная цель – огранить букву наподобие драгоценного камня: он будет улавливать свет, но только чтобы отразить его еще ярче.
– Речь не о свете, – ответила я. – Речь о понимании, верно?
Он не ответил, но посмотрел на меня с выражением, которое я истолковала как смесь жадности и любопытства, а затем отвернул лицо и умолк. Молчал он долго, будто и вовсе позабыл о моем присутствии. Я смирно сидела и гадала, куда нас заведут эти куртуазные игры. Внезапно он отвел взгляд от теней, где металлические предметы горели отблесками дальних маяков, и заглянул мне глубоко в глаза. Последний стакан явно был
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!