Знаки любви - Ян Хьярстад

и, поскольку он был на семинаре, попросила пробегающего мимо коллегу положить ее на полку для внутренней почты; торопясь, я нацарапала «Йан» на конверте с несвойственной мне небрежностью. В результате коллега прочел «а» как «о». Так Йон и получил записку. Я слышала, что поворот не туда порой круто меняет жизнь человека, но чтобы неразборчивый почерк привел к чему-то столь же отчаянному – никогда. Я всего лишь писала слишком бегло, чтобы четко вывести концевой элемент «а», а мне открылся целый новый мир.

После обеденного перерыва Йон подошел к моему рабочему месту и пригласил меня поужинать вместе. Позднее он рассказывал, что влюбился в мой почерк – он называл его «бирманским». Мне было приятно, я вспомнила бабушку. Он и правда, бывал в Бирме? И правда, бывал. Не знаю, что меня в нем привлекало, но я с первого же мгновения решила: в мужчине, который пишет такие оригинальные рекламные тексты, непременно что-то есть. В мужчине, который находит такие необычные углы зрения. Стоит за кампаниями, которые обсуждают в «Дагсревюен». Во всяком случае, к его аристократическому ореолу или постоянно растущему финансовому благосостоянию моя симпатия точно никакого отношения не имела. Я обратила внимание и на то, что он не ходит в модные местечки, где посетители в то время прикуривали от тысячных купюр и поливали все вокруг шампанским. Йон предпочитал оставаться у себя на вилле из двадцати комнат. Йон Людвиг был женат. И все, кто его знал, прибавляли одно и то же наречие: счастливо. Йон Людвиг был счастливо женат.

Поначалу я была настроена скептически. Держалась сдержанно. Но всего через несколько месяцев он возбужденно ворвался в офис и потянул меня за собой в город и здесь, на Студенческой аллее, в самом центре Осло, в окружении пенящихся фонтанов, объявил о своей любви.

– Я никогда не встречал никого, похожего на тебя, – сказал он.

– С тобой я снова становлюсь радикалом, – сказал он.

– Я развожусь, – сказал он.

Я была потрясена и польщена одновременно. По всем признакам, идеальный брак распадался из-за меня. На глазах у троих детей отец уходил из семьи ради молоденькой сотрудницы. Чтобы я лучше осознала всю серьезность ситуации, важность его «жизненного решения», он к тому же подарил мне кольцо с бриллиантом весом не меньше карата. Деньги и статус значат для меня мало. И тем не менее я чувствовала, что мне воздают почести. Я была, позвольте признаться, немало взволнована.

Вскоре я уже проводила в новой квартире Йона Людвига больше времени, чем у себя дома. Вечер за вечером проходили в его поспешно, но прихотливо обставленной гостиной, где мы слушали многочисленные диски с итальянской оперой и где он извлекал белое вино невероятного качества из своего поистине неистощимого хранилища. Часто он подавал мне деликатесы в стиле тапас, этакий дистиллят изысканных обедов: утиная печень и манговый чатни, морские гребешки на гриле и язык трески в зеленом соусе, ломтики груши с прозрачными кусочками пармезана. Что бы я сейчас ни думала о Йоне Людвиге, я никогда не забуду, какие чудеса он выделывал с самым обычным чеддером.

Мне больше всего нравилось беседовать о том, что я изучила в Академии художеств, и я постепенно наловчилась парировать его поразительно несдержанные критические замечания относительно взглядов моих преподавателей. Я могла стерпеть все – но стоило ему начать измываться над Хансом-Георгом Скаем, как я резко протестовала. Скай не мог себя защитить. В остальном я ценила острый язык Йона.

– Знаешь, реклама – коммерческое искусство, в отличие от классического искусства ты зависим от моментального позитивного отклика публики, – мог он, например, постулировать за бокалом шабли.

– Большая удача для нашей отрасли, что теперь человек не гражданин, а потребитель; его свободное время занимает потребление, а благодаря рекламе он узнает, что такое красивая жизнь, – утверждал он однажды, когда мы дегустировали превосходное пате из трюфеля.

– Сегодня на смену психологам пришли пластические хирурги. Для любой жительницы большого города, которая следит за трендами, непререкаем именно их авторитет, – мог он сказать с обезоруживающей улыбкой, ставя какую-нибудь из своих любимых арий.

* * *

Один молодой человек, Франк Кордсен, сменил имя на Франк Фоссе. Никто не понимал, зачем ему это. Примерно тогда же он начал учиться на водопроводчика и через несколько лет стал настоящим мастером. Поскольку его инициалы, FF, без труда можно было изобразить в виде пары трубных ключей, он нашел художника, который разработал для него именно такой логотип, запоминающийся и внушающий доверие одновременно. Впоследствии многие специалисты утверждали, что этот логотип немало поспособствовал успеху Франка Фоссе, ведь со временем он стал самым востребованным водопроводчиком столицы.

Уж не сон ли это? Мы с Хансом-Георгом Скаем сидели в его кабинете в Академии. Было сумрачно, но он не зажигал свет. Вид католической церкви в окне привел меня в торжественное настроение. Комната отличалась от кабинетов других преподавателей, в ней царил беспорядочный порядок, где вещи – старые вывески и плакаты, упаковка и стереотипные матрицы – громоздились прямо друг на друге. Кабинет больше напоминал старую классную комнату. Всю стену занимала школьная доска. Не зеленая, но черная, такая, на которой мягко писать. Над доской висели портреты знаменитых типографов: там были Брюс Роджерс[71], Стэнли Морисон[72], Пауль Реннер[73], Герман Цапф[74]. Как старшие преподаватели. Или идейные вдохновители.

Я толком не знала, зачем я здесь. Он предложил мне одолжить у него книгу, вероятно Яна Чихольда[75] – он часто упоминал Яна Чихольда.

– Смотрите внимательно, – сказал он неожиданно.

Он отломил от мела подходящий кусок и написал на доске свое имя четыре раза. В сумерках я невольно прочитала «Ханс-Георг» как «Св. Георгий».

– Centaur, Times New Roman, Futura, Aldus, – сказал он, по очереди указывая на портреты соответствующих авторов.

Мне пришлось подойти поближе, чтобы в деталях изучить результаты этой бравурной выходки. Образцы шрифта были безупречны, хоть и написаны разом, второпях. Вблизи мел был всего лишь белыми частицами на черной доске, как россыпь звезд в небе. Стоило вновь отойти, и надпись начинала светиться. Я призадумалась. А что, если буквы на самом деле звезды, уплотненные до знаков?

– Прислушайтесь, – сказал Скай и снова написал свое имя, на этот раз восхитительным рукописным шрифтом.

– Vivaldi, – сказал он. – Разработан Фридрихом Петером в 1965 году.

Самое странное, что я и вправду услышала барочную музыку. Низкие ноты. Подумала, что музыка просочилась сквозь окна с концерта в церкви. Выглянула в окно. Свет в церкви не горел.

– Что это? – спросила я.

– Вивальди. Концерт для