При дворе двух императоров. Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II - Анна Федоровна Тютчева

об этих вещах нужно судить спокойно. Я отношусь страстно, это верно, как и вся Россия относится страстно к своей чести. Я была до такой степени вне себя, что мне ничего не стоило повторить императрице все самые суровые суждения, которым их подвергают. Она выслушала меня терпеливо и кротко, без раздражения и волнения.

Эта женщина или святая, или деревяшка! Я предпочитаю думать, что она святая. Если бы я не любила ее так сильно, я бы не страдала так. Они не понимают того, что делают, и того, как они подрывают основы собственной власти, когда подвергают честь России четвертованию. У меня душа разрывается. Я так их люблю и в то же время так негодую на них. Но я по крайней мере рада, что была правдива по отношению к императрице. Это единственное, чем я могу доказать ей свою преданность, и я буду продолжать это делать до тех пор, пока она меня от себя не прогонит.

9 января

Редко в жизни я была так огорчена, как теперь.

Самые тяжёлые минуты жизни – это те, когда сознаешь, что ошибся в своих привязанностях и своих верованиях; когда приходится признаться в том, что те чувства, на которых зиждилось наше счастье, были основаны на иллюзии. У меня уже были такие минуты в жизни. Всякое человеческое существо исполнено лжи и слабости; ни на одном из них ничего строить нельзя. Не Россию я оплакиваю. Я знаю, что Россия выйдет победительницей и из этого испытания, она не может быть унижена. Я оплакиваю императора и императрицу: они испытания не выдержали, они ослабели в своей вере…

22 января

Приехал князь Вяземский. Я видела его у его матери. На вечере у императрицы начали читать рукопись Милютина о царствовании императора Павла I. Он хочет хвалить его, но, в сущности, выходит, что он его критикует.

Он говорит, что Павел первый ввёл систему, которой после него следовали все его преемники, – вмешиваться во все мельчайшие подробности дел, вместо того чтобы поручить ведение их доверенным людям, избранным государем, что он первый взял в свои руки внешнюю политику, приняв за правило руководиться не интересами страны, а внушениями великодушного и рыцарского темперамента, одним словом, что он первый заменил всю правительственную машину личной своей волей, другими словами, сделался деспотом, вместо того чтобы быть государем.

Я заметила, что Милютин странно хвалит императора Павла, что эта похвала больше похожа на критику. А императрица сказала: «Мы теперь знаем, по крайней мере, кому мы обязаны теми прекрасными порядками, которые привели нас к тому, до чего мы сейчас дошли. Я спрошу Милютина, воображает ли он действительно, что он оказывает большую честь императору Павлу, приписывая ему начало этой прекрасной системы?»

Я удивилась, что императрица была так откровенна. Эта женщина для меня непостижимая тайна. У неё иногда вырываются слова, которые показывают, что она с полнейшей ясностью понимания судит о людях и вещах ее окружающих, что она видит все недостатки, всю мелочность этой среды, каждое ее слово показывает, что она понимает и ценит ум, и тем не менее она ничего не делает для того, чтобы мнение ее принималось во внимание и брало верх, чтобы были искоренены или ослаблены бесчисленные злоупотребления, накопившиеся повсюду. Если допустить, что к этой осторожности ее вынуждают семейные соображения, что мне едва ли кажется вероятным ввиду ее прекрасных отношений с государем, но если бы это действительно было так, в ней замечалось бы раздражение, уныние, но и этого совершенно нет. Она смотрит на государственные дела очень умно, очень проницательно, дела идут чертовски скверно, а у нее такой вид, как будто это ее совершенно не касается, в то же время она относится к стране вовсе не равнодушно, наоборот. Что же это такое?

Недавно один очень умный человек говорил моему отцу, что он имел честь целый час разговаривать с императрицей: «Эта женщина, кажется, очень умна, она прекрасно понимает положение, а также и тех очень посредственных людей, которые ее окружают, но, по-видимому, она делает над собой большие усилия, чтобы не высказывать своего мнения». Впрочем, довольно естественно, что я, которая всегда испытываю потребность высказывать своё мнение очень резко и веду пропаганду с оружием в руках, не понимаю такой сдержанной натуры, какова императрица. У меня, вероятно, очень мало проницательности…

19 марта

Вышел манифест о мире, и в церквах служили молебны[79].

Этот манифест, как и все остальные за время этой войны, написал Блудов. Он удачно составлен, но кого хотят они обмануть и кого им удастся обмануть? Не лучше ли в унижении со смиренным достоинством опустить голову, чем афишировать самоуверенность, которой нет в сердце. В унижении, глубоко и по-христиански воспринятом, уже есть начало возрождения, но увёртки никогда ни к чему не приводят. Правду, всю правду, одну правду!..

26 августа

День, назначенный для коронации, наконец наступил.

Государь и государыня накануне покинули свою прелестную резиденцию в Останкине, чтобы быть в Москве к четырём часам, к тому моменту, когда первый удар колокола к вечерне должен был возвестить москвичам о приближении великого торжества.

Погода была великолепная, оживление и шум на улицах, особенно на кремлёвских площадях, были оглушительны.

Вечером состоялась всенощная в церкви Спаса За Золотой Решёткой в присутствии государя, государыни, всей императорской фамилии, иностранных принцев и всей свиты. Служба продолжалась очень долго, так как читались еще молитвы последования к причастию. После этого государь и государыня облобызались со всеми членами семьи и, поклонившись нам, удалились к себе для исповеди.

В этот день я императрицы больше не видела, но послала ей образа, которые мне прислал один отшельник из Саровского монастыря, чтобы благословить ее к венцу, как это говорится по-русски. Так как образа пришли как раз накануне коронации, я непременно хотела, чтобы они были переданы императрице немедленно.

Вечером я получила от нее несколько слов, написанных карандашом, с благодарностью и просьбой молиться за нее. Не могу сказать, до какой степени я была этим тронута.

В воскресенье с пяти часов утра Кремль был запружен рядами экипажей и толпой народа. Весь этот шум совершенно разогнал сон, и все были на ногах гораздо раньше, чем было нужно.

В восемь часов я отправилась в Екатерининский зал, уже полный статс-дамами и фрейлинами. Мы слишком поторопились, как это часто бывает в подобных случаях, и нам пришлось ждать целый час, прежде чем появилась вдовствующая императрица. Она вышла в императорской мантии и в короне; за ней следовала вся