Терапия - Себастьян Фитцек

— Как я уже говорил, очевидно, что доктор Ларенц никоим образом не собирался убивать дочь, потому что очень сильно любил ее. Когда он осознал, что наделал, у него начались новые приступы шизофрении. Ему захотелось повернуть время вспять и все изменить. Болезнь Жозефины. Ее страдания. И, главным образом, ее смерть. Он поехал к аллергологу на Уландштрассе, как он считал, вместе с Жозефиной. Приемная была переполнена. Никто не обратил внимания, что он пришел один. Никто не удивился, что он пришел без записи, потому что в последнее время новая медсестра порой делала ошибки в журнале. Поэтому ни врач, доктор Грольке, ни приехавшая вскоре полиция не сомневались, что девочка действительно пропала из приемной, пока отец ходил в туалет. У Виктора Ларенца случился коллапс, и его сразу доставили к нам. Вплоть до последнего месяца мы безуспешно пытались его лечить, но, как оказалось, напрасно. Мы полагали, что причина его тяжелого состояния коренится в исчезновении дочери, и не могли понять, почему ему не помогают обычные психотропные средства. Наоборот: день ото дня, месяц от месяца ему становилось все хуже. Мы не знали, что он сам повинен в пропаже Жози, совершенно неправильно оценивали его случай и лечили его от тяжелой депрессии. Однако его состояние ухудшалось, окончившись кататоническим ступором.[12]Как мы теперь знаем, все это время он непрерывно находился в плену своих иллюзий. Он якобы жил на острове Паркум с собакой Синдбадом, общался там с бургомистром Хальберштадтом и паромщиком Бургом и работал над интервью. Но ничего такого на самом деле не было.

— Но если он действительно столь серьезно болен, — Фрейманн вынул из кармана часы, — и если четыре года подряд с ним невозможно было общаться, то как получилось, что он очнулся девять дней назад? Вы сами сказали нам, что он готов теперь к судебному процессу. Каким образом?

— Это хороший вопрос, — согласился Мальциус. — Взгляните, пожалуйста, на эти фотографии. Это процесс протекания болезни. Вот Ларенц безумно смотрит в камеру в день поступления к нам, это он в состоянии полного коллапса, отрешенно пускает слюни, не реагируя ни на что.

Фотографии стремительно сменяли одна другую.

— Даже для непрофессионала видно: какое бы лечение мы ни предпринимали, любые медикаменты, любые процедуры только ухудшали его состояние. Он слабел на глазах. Это продолжалось, пока один наш молодой врач, доктор Мартин Рот, не предложил смелую идею. По его совету мы резко отменили все лекарства.

— И как только он не получил своего привычного укола… — взволнованно произнес Ланен.

— Активизировались его, если угодно, силы самоисцеления. Внутри галлюцинаций он создал для себя терапевта: Анну Роткив.

Ланен тихонько присвистнул сквозь зубы, за что был награжден строгим взглядом Фрейманна.

— Поначалу Ларенц считал, что он сам ее лечит. Но происходило наоборот. Он был пациентом, а она психотерапевтом. Она являлась его отражением, что нетрудно понять по ее фамилии, и постепенно показывала ему, что он наделал, что он убил собственную дочь. Таким образом, Ларенц — первый больной шизофренией, которого лечили его собственные галлюцинации.

Зажегся верхний свет, и оба юриста поняли, что доклад наконец подошел к концу. Вообще-то они полагали, что еще часом раньше увидят подзащитного, и предпочли бы получить письменный отчет от профессора Мальциуса. И все же они узнали сейчас несколько важных деталей, полезных для будущей стратегии защиты.

— Могу я еще быть вам чем-то полезен? — спросил профессор, открыв двери аудитории и предлагая адвокатам последовать за ним в коридор.

— Разумеется, — ответил Фрейманн, а Ланен кивнул. — Все это было весьма содержательно. Однако…

— Да? — удивленно поднял брови Мальциус. Он не рассчитывал услышать что-то, кроме безудержных похвал.

— Все, что вы нам изложили, основано на рассказах самого Ларенца, когда он стал более или менее ясно соображать. Не так ли?

Мальциус кивнул:

— Примерно так. Вообще-то он был не очень-то разговорчив. Часть информации мы воссоздали сами только из его намеков.

Он уже по телефону говорил адвокатам, что пациент крайне замкнут и не желает говорить ни с кем, кроме Рота.

— Но если доктор Ларенц, как вы говорите, обладает болезненной фантазией и страдает синдромом Мюнхгаузена, то как вы можете быть уверены в том, что весь его рассказ — это не очередная выдумка?

Мальциус уставился на свои наручные часы, а потом сравнил их показания с электронными часами на стене. Убедившись, что адвокаты поняли его отношение к неуместным вопросам, требующим огромного количества времени, он коротко сказал:

— При данном положении дел я не могу дать вам никаких гарантий. Но я считаю весьма нереальным, что человек с синдромом Мюнхгаузена четыре года симулирует шизофрению, чтобы его выдумка показалась правдоподобной. И если у вас нет других вопросов, я предпочел бы…

— Нет! — почти грубо оборвал его Фрейманн. Он лишь слегка повысил голос, но этого было достаточно, чтобы директор клиники замер на месте.

— Что еще? — недовольно спросил он.

— Всего один вопрос.

Мальциус нахмурил брови, переводя взгляд с одного адвоката на другого.

— Какой же? О чем я вам еще не рассказал?

— Самый важный. Тот, из-за которого мы вообще здесь появились. — Фрейманн добродушно улыбнулся: — Где же труп?

— Браво! — Ларенц бессильно захлопал в ладоши. — Очень хорошо. Простой, но очень верный вопрос.

— Итак? Где же тело вашей дочери? — во второй раз спросил доктор Рот.

Ларенц потер запястья и уставился на коричневый линолеум, который под светом лампы приобретал зеленоватый отсвет.

— Так и быть, — тяжело вздохнул он. — Но мы заключим сделку.

— Вы расскажете мне историю, а я подарю вам свободу? Идет?

— Да.

— Нет!

Виктор тяжело вздохнул:

— Я знаю, что виновен. Я совершил самое ужасное преступление, какое себе только можно представить: убил человека, которого любил больше всего на свете. Мою дочь. Но вы же знаете, что я был болен. И болен до сих пор. Для меня нет исцеления. Начнется шумиха в прессе, и меня опять посадят под замок. Если мне повезет, то в больницу. Вы полагаете, от этого будет какая-то польза для общества?

Рот пожал плечами.

— Для общества я совершил убийство. Да. Но меня можно выпустить, поскольку я никогда в жизни не совершу вновь что-то подобное. Потому что я никогда никого не полюблю так сильно, как любил свою дочь. Я умоляю вас. Разве я не достаточно уже наказан? Кому нужен этот процесс?