Банк - Дэвид Блидин

Она снова улеглась сверху. Ее губы казались холодными, как замороженные фрукты, выставленные в роскошных кондитерских, — сласти, которые прилипают к языку и тают в теплое липкое сладкое желе.

Отстранившись с пылающим лицом, она сказала:

— Нет, я имею в виду, что будет дальше с нашей жизнью?

Несмотря на спонтанную близость и отличный день, проведенный вместе, я чуть не поморщился, настолько глупым это показалось. Нет, конечно, вопрос на миллион долларов, каждый задается им тысячи раз в течение своей короткой жизни, но мне показалось странным, что Женщина с Шарфом заговорила об этом сейчас. Мягко отерев снег с ее щеки, я отмахнулся от просившегося на язык банального витиевато-уклончивого ответа, который бы все испортил, и честно признался:

— Не знаю.

Она скептически посмотрела на меня, но я был серьезен и не искал отговорок. Ведают ли люди, как сложится их жизнь? Даже юные вундеркинды, уверенные с самого детства, что им прямая дорога в первые скрипки или, скажем, в ветеринары, — разве их не гложет червь сомнения? Или, как я недавно начал подозревать, подобный вопрос свидетельствует о попытке подобрать нужные слова, понять этот мир, о робкой надежде, что в конце концов все сложится?

— Ты по-прежнему считаешь, что должен вкалывать полных два года?

— В Банке? Думаю, да. Может, это глупо, но я привык доводить дело до конца. Подписал контракт — соблюдай правила. Восточноевропейская рабочая этика у меня в крови, досталась от деда или не знаю от кого.

— Но если ты понял, что это не твое призвание? Может, ты и впрямь слабохарактерный?

Я покачал головой:

— Пустые разговоры. В чем, по-твоему, выражается сила характера? Разъезжать по Индии и спасать маленьких нищих калек? Питаться органической пищей? В любой солидной некоммерческой организации будет то же самое бюрократическое дерьмо!

Женщина с Шарфом притихла, задумавшись. Когда я попытался поцеловать ее, она отвернулась. Я явно сказал что-то не то. Я любовался ее четким профилем на фоне белоснежного сугроба, стараясь угадать, где совершил ошибку. Моя спутница закрыла глаза и произнесла едва слышно, почти шепотом:

— Ты же понимаешь, я просто валяю дурака!

Она снова ткнула упомянутого дурака лицом в снег, вскочила на ноги и хохоча бросилась наутек, а я, спотыкаясь, побежал за ней.

В Древнем Египте верили, что бог Анубис взвешивает сердце умершего на одних весах с пером Маат — богини истины и правосудия. Если сердце весило не больше перышка, умерший обретал загробную жизнь. Если же сердце перевешивало, его отдавали на съедение демонице Аммут, пожирательнице мертвых.

Идея космического равновесия прижилась, и через тысячу лет и несколько цивилизаций в основу теологии легло правильное соотношение инь и ян, новый вариант сверхъестественного пера в заднице человечества, поддерживающее нас в нужном положении в течение всего земного странствия. Поэтому избыток положительной энергии в моем личном микрокосме долго не протянул. Когда одна чаша весов заскрипела под тяжестью легкомысленной прогулки якобы в поисках «Блэкберри» и изгнания Сикофанта в другой отдел, вселенной не оставалось ничего другого, как бросить что-нибудь на другую чашу в качестве противовеса.

Иначе говоря, если долго смеешься, скоро будешь плакать.

Идя по коридору с утренним кофе в руке, я шестым чувством понял: что-то не так. В кабинете Сикофанта кто-то поселился. Новый жилец, владелец обширной лысины, на которой боролись за выживание остатки светлых прядок, мертвенно-бледный, словно провел большую часть жизни в банке с формальдегидом, уже сгорбился перед монитором, с такой скоростью бегая пальцами по клавиатуре, что они сливались в мутное пятно. Документы были сложены в аккуратные стопки, на стене красовалась репродукция заката над Пиккадилли, а под ней целая коллекция памятных досок и сертификатов.

Я на цыпочках прошел мимо кабинета, стараясь не привлекать внимания. В нашей комнате Пессимист листал «Уолл-стрит джорнэл» и жевал печенье. Он уже наверняка был в курсе новостей.

— Кто прибыл на замену?

Пессимист оторвался от биржевых квот.

— Точно не знаю. Его выписали из Англии. Переманили от «Барклайс», если я правильно расслышал.

— Жаль, что нашли так быстро… Новый босс просто обязан быть лучше Сикофанта.

— Ох, не сглазь, Мямлик, — бросил Пессимист, вновь углубляясь в газету.

Я кивнул на его печенье:

— Трескаешь шоколад с утра пораньше?

— Отвали, — сказал он, облизывая пальцы. — Завтрак — это святое.

После ленча мой телефон зазвонил. На дисплее высветился незнакомый внутренний номер. Голос с резким английским акцентом произнес:

— Не могли бы вы зайти в мой кабинет?

— Да-да, сей…

Но трубку уже положили. Минутой позже я сидел напротив человека, которого в наших краях вскоре стали называть Британский Чокнутый. Думаю, прозвище приклеилось из-за бледно-голубой радужки: разговаривая, начальник имел привычку рассеянно блуждать взглядом по комнате и неожиданно впиваться глазами в собеседника так маниакально-пристально, что волосы вставали дыбом.

Типичный продукт сурового воспитания, новый босс казался истинным представителем своей страны. В девять лет — хилый мальчик, с тоской смотрящий из окна на мшистый сельский пейзаж где-нибудь в Суссексе, мечтая сбежать из домашней тюрьмы от трех стосковавшихся по власти тетушек. Эти три банши[42], вылитые персонажи романа Роальда Даля, с крючковатыми носами и ртами, полными почерневших зубов, выхолостили из племянника всякие чувства, пока его святые, но наивные родители разъезжали по магазинам «Маркс и Спенсер». В возрасте тринадцати лет он декламировал Чосера в какой-нибудь чудовищно дорогой частной школе перед профессором с галстуком-бабочкой и плохо скрываемой эрекцией, расстроенный, что товарищи не зовут его курнуть косячок или сразиться в джин[43] в бойлерной (позже мы выяснили, что Британский Чокнутый учился в интернате в Новой Англии, но это не важно: куда интереснее тешить воображение красочными, пусть и неуместными, стереотипами Старого Света). В возрасте двадцати одного года он смирился с мыслью, что ему не стать новым Китсом или дипломатом вроде Черчилля, а суждено быть максимум очередным обеспеченным господином, спешащим по Бонд-стрит с вечным зонтом, подавляя горький вздох безмерного сожаления во время перерыва на чай «Эрл Грей» и сандвичи с горчицей.

И Британский Чокнутый посвятил жизнь инвестиционным банкам — пришел в эту отрасль как аналитик и постепенно сделал себе карьеру. Это нелегкий путь; любой человек в здравом уме через два-три года сбежит отсюда без оглядки и никогда не вернется. Можете себе представить десять лет работы в таком дерьме? Черт, я бы и сам спятил. Пока невежественное большинство с пеной у рта доказывало, что перед нами прекрасный пример профессионального успеха — один из самых молодых вице-президентов Банка, едва за тридцать, но уже заработал почти полмиллиона, — на самом деле Британский Чокнутый представлял собой квинтэссенцию разочарования в жизни: десять лет каторжной работы, ни пенни наследства от троих тетушек (должно быть, гарпии растрясли все деньги на шарлатанские снадобья и пастушьи кнуты, когда добросердечные родители сверзились с обрыва и погибли в ужасной автокатастрофе), меж тем как чванливые идиоты из дорогой частной школы унаследовали огромные состояния благодаря всего лишь побочному родству с благородными династиями.