Сводные. Игра на желание - Екатерина Аверина

Помню, как кричал и звал на помощь, а скорая все никак не хотела к нам ехать. Я тогда сел на дорогу, положил ее голову к себе на колени. Она кашляла кровью, а я гладил ее по перепачканным волосам и просил потерпеть, обещал, что вот уже сейчас приедут врачи. И свое обещание не сдержал…

Мама начала захлебываться собственной кровью и все, что могла произнести тогда — мое имя.

«Кир» — это последнее, что она сказала, прежде чем умереть. И да, она улыбалась…

Открываю глаза, понимая, что проговаривал это вслух. Плевать уже. Взгляд медленно скользит по памятнику к фотографии. Сначала останавливаюсь на ее улыбающихся губах. Мне становится тепло от этой улыбки, как в детстве.

Сжав зубы, все же решаюсь посмотреть ей в глаза. Глупо было ожидать осуждения от старой фотокарточки, но я ждал его. Ждал укора, потому что знал, что подвел ее. Не таким она мечтала меня видеть. Точно не представляла своего сына чудовищем.

Я чувствую, как горит лицо. Слезы высохли. Они затопили пожар, полыхающий в груди, и остудили вены. Там сейчас знакомая, но какая-то спокойная пустота. Непривычная для меня.

Тянусь пальцами к фотографии. Провожу по ней пальцами и роняю руку. Силы тоже вдруг куда-то подевались. Вопросительно смотрю на Алексея.

— Это нормально. Завтра проснешься и поймешь, зачем мы сейчас здесь, — успокаивает он.

— Я потом в себя пришел уже в больнице, — говорю хрипло и тихо. Не знаю, зачем. Меня не просили, но я слишком долго молчал. Наверное, пришло время вытащить из себя все до конца. — Плавал в темноте довольно долго. Оказывается, у меня было сильное сотрясение и сломаны ребра, прикинь. Когда сидел там, на дороге с мамой, ни хера не чувствовал. Еще ушибы какие-то внутренние. Не помню и не разбираюсь. Как только немного оклемался, ко мне вместо отца пришла Натали Розенберг, мой психолог. Мы с ней там впервые и познакомились. Ее визит стал предзнаменованием того, что произошло дальше…

Кит

Мы снова молчим. Говорить об этом физически больно. Всю историю от начала и до конца знают, пожалуй, лишь три человека: я, отец и Натали. Она была добра ко мне. Говорила деликатно и мягко. Только сейчас как ни пытаюсь, не вспомню, о чем именно мы общались. Мне не помогало. Я тонул в собственной боли, страхе и чувстве вины.

В пятнадцать я довольно неплохо водил, ведь мотоспорт — мое все. Машина не мотоцикл, но и с ней я справлялся неплохо. Да и не было толком никого на той проклятой дороге. Обычное вечернее движение без психов и экстрима. Мама не в первый раз пустила меня за руль и ничего даже не намекало на трагедию, случившуюся так молниеносно, что я не успел ничего понять, а потом было не до того.

Думал, за руль больше не сяду. Нет. Сел. И гонки стали моим спасением. Они словно помогали умчаться от реальности, от себя самого. Иллюзия, конечно, но мне нравилось жить в этом. Так было легче, хотя бы иногда.

Понимая, что чертовски замерз, расхаживаю вдоль могилы то задирая голову вверх и глядя в небо, то опуская ее вниз, чтобы спрятать накатывающие эмоции. Ладони по привычке шарят по карманам в поисках сигарет. Их нет, в тачке остались. Не пойду за ними. Дал себе слово. Решил меняться, значит надо перетерпеть. Алексей вот говорит, мне станет легче. Хер знает почему, но я внезапно ему верю.

— Натали приходила ко мне три-четыре раза в неделю, отец в лучшем случае один. Мне говорили, ему тоже больно, ведь он потерял жену. Он хоронил ее без меня. И я прощал, понимая эту боль. Хотя ждал, — горько усмехаюсь. — Нужен был кто-то свой рядом вместо врачей и малознакомого молодого психолога.

Делаю вдох, останавливаюсь напротив памятника, смотрю на маму. Ребра фантомно ломит как тогда, после аварии. Сердце сжимается от тоски по родному человеку.

— Отец приехал на выписку, — продолжаю я свою исповедь. — Забрал меня из больницы, привез в опустевший дом, пропитанный ее запахами, ее голосом, ароматами ее любимой еды. Я не мог спать, не мог есть. Не мог смотреть в глаза отцу. Мне казалось, он тоже винит меня в ее гибели. Отец не переубеждал. Мы практически перестали разговаривать. Я не ходил в школу. Спустя примерно месяц или полтора, отец сказал, что не может справиться со мной, с моими кошмарами, психолог не помогает и мы поедем в очень хорошую клинику, где точно помогут. Знаешь, я когда название увидел, у меня случился настоящий истерический смех. Я уже понял, что происходит, и категорически не желал ложиться в частную психиатрическую лечебницу, какой бы замечательной по отзывам она не была. Всем было плевать. Они так и не поняли, а может не хотели понимать, что мне не нужно было лечение, мне тупо нужен был отец. Единственный на всем этом гребаном свете оставшийся у меня родной человек. Его поддержка, понимание, присутствие. Я тогда еще готов был давать ему поддержку в ответ. Меня вышвырнули из дома как сломанную игрушку. Первое время я сопротивлялся, но ты ведь знаешь, как там умеют успокаивать. Лежишь потом медленный, иногда ловишь интересные глюки, иногда тупо смотришь в одну точку, не понимая, чего вообще происходит. Я ненавидел это состояние, но все равно пытался сбежать, понимая, что опять накажут. Ловили. Наказывали. А по ночам приходили кошмары.

— Отец не приезжал?

— Нет, — качаю головой. — За весь год, что я провел в этой долбанной клинике, он ни разу не приезжал. Мне говорили, что звонит, общается с моим лечащим. Он приехал опять только на выписку. Не помню, почему это произошло. У меня тогда в голове была адская каша. Одно чувство я помню хорошо — злость на него. За то, что бросил меня этим странным людям, забыл. Предал. Это ведь так называется? Если по-человечески, не твоими медицинскими терминами.

— В человеческой природе заложен страх. Если он не переродился в фобию, он защищает нас, не дает совершить действия, которые могут причинить нам вред или лишить нас жизни. Твой отец испугался, что не может тебе помочь, не может справиться с твоим состоянием, твоими кошмарами. Этот его страх стал довольно сильным. До фобии не дорос, но сработал немного не туда. Он толкнул его на это предательство. Я уверен, что в глубине его сознания это звучало примерно так: «Я не могу помочь своему единственному сыну, а специалисты смогут. Моему мальчику там будет лучше. Так я его защищаю, потому что люблю». Давай дальше, — улыбается Алексей.

— А дальше вообще смешно, — только я не улыбаюсь. — Я то дурак, думал меня домой везут. И бля, — нервно ржу, — ты не представляешь, как я охренел, когда увидел, что отец привез меня из клиники в аэропорт. Вот там он мне и сообщил, правда не про любовь к единственному сыну, а про то, что он молодец, нашел мне место в очень крутом лицее в Штатах и я прямо сейчас лечу туда доучиваться. Я же пропустил до хрена, надо было наверстывать и потом поступать. Так я оказался в Америке. А дальше уже не интересно.

— Про передоз забыл.

— Нечего вспоминать. Меня странным образом ломало первое время без этих таблеток, что пихали в меня в клинике. Я боролся. И даже научился жить один в чужой стране. Ненависть к отцу росла. Но первое время она была смешана с тоской. Глупый был, пацан, как ты говоришь. А он не прилетал, потому что работа. Не звонил, потому что занят. И что-то щелкнуло в моей башке после очередной бессонной ночи. Где достать наркоту, я знал. Достал и вуаля. Я в реанимации, любимый папочка носится по больничке, дерет на голове волосы и орет на всех, что за мной недосмотрели. Меня откачали, выписали, он уехал и больше мы не виделись. На мою карту исправно падали бабки, он оплачивал мое обучение в лицее, потом в университете. А потом я узнал, что он женился, и принял решение напомнить ему о своем существовании, а заодно испортить жизнь. Где-то между всеми этими событиями я успел взять с него слово, что никто не узнает о том, что случилось с мамой и о том, что на мне клеймо «Лежал год в психушке». Хотя бы его он сдержал.