Книга Аарона - Джим Шепард

Они сидели вдвоем. Он сдернул защитную бумагу с одного из окон, и простыни на кроватях отсвечивали бледным светом. Бумага была все еще у него в руке, и, когда он ее мял, несколько детей начали ворочаться.

– Что за прекрасная луна над лагерем беспомощных пилигримов, – сказал он сам себе. Я еще никогда не видел его таким печальным.

– Простите меня, – сказал я ему с другого конца комнаты.

Он кивнул.

– Ты хоть понимаешь, почему я так злюсь? – спросил он.

– Я просто хотел, чтобы вы были в безопасности, – сказал я. Но, казалось, он не слышал.

– Может, тебе что-нибудь принести? – спросила его мадам Стефа минуту спустя.

Он покачал головой.

– Присядь с нами, – сказал он, глядя на меня, и похлопал по простыне.

Я прошел мимо других кроватей и сел к нему с краю рядом с мадам Стефой, и когда он лег, мы тоже легли, хотя наши ноги оставались на полу. Мы слушали его дыхание.

– Ты знал, что я встретил мадам Стефу во время поездки в Швейцарию, когда был еще студентом? – спросил он.

Я покрутил головой, но он не мог этого видеть. Она весело хмыкнула.

– В первую нашу встречу во время долгого разговора на скамейке в парке я сказал ей, что был сыном психического больного, но когда-нибудь стану Карлом Марксом для детей, – сказал он.

– Спасибо, – сказал я ему, – за то, что позвали.

– Она была очень самоуверенная, – продолжил он.

– Я и сейчас самоуверенная, – сказала она ему.

– Она ела неспелую грушу, – сказал он, и она протянула к нему руку.

Я нащупал его колено под простыней.

– И где-то на подсознании у тебя всегда маячит вопрос, что ты будешь делать, когда они все же придут, – сказал он после того, как мы несколько минут лежали в тишине. Он притронулся к своему стакану и сигаретам, а потом уснул.

КОГДА ОН ПРОСНУЛСЯ, Я ПРОСНУЛСЯ ВМЕСТЕ С НИМ, и он приподнялся на локтях. Было еще рано. Женя стояла под окном в ночной сорочке.

– Доброе утро, – сказал он ей.

– Доброе утро, – ответила она.

– Улыбайся, – сказал он, и она последовала его совету.

Он сказал, что сегодня предпочел бы завтрак из сосисок, ветчины и булочек.

Мадам Стефа поднялась на ноги, прошла к лестничной клетке и закричала: «Мальчики! Завтрак! Поднимайтесь!» И мы слышали, как внизу зашевелились и начали сдвигать деревянные столы, и в кухне наполняли котел. Затем раздалось два свистка, и люди у передних и задних дверей прокричали: «Все евреи – на выход! Все евреи – на выход!»

Женя прижала ладонь ко рту. Мадам Стефа побежала вниз. Корчак спешно оделся, и я последовал за ним вниз, как только он засунул ноги в башмаки.

Мадам Стефа находилась в главной комнате, пытаясь успокоить детей. Она встряхнула нескольких, издававших слишком много шума. Немцы с украинцами продолжали кричать. Корчак выглянул из кухонного окна и увидел нечто, заставившее его вытянуть меня во двор через заднюю дверь вслед за ним.

Двор был заполнен толпой людей: пятью или шестью офицерами СС, шеренгой украинцев и еще двумя желтыми полицейскими. Эсэсовцы и украинцы, несмотря на жару, были одеты в длинные шинели, они потели и требовали воды. Лейкин стоял, уперев руки в бока, склонившись перед своими полицейскими. Корчак спросил у него, что происходит, и Лейкин приказал ему собрать всех. Корчак еще раз задал вопрос, и Лейкин повторил приказ.

Когда Корчак сказал, что ему нужно время на то, чтобы все дети собрались, Лейкин сказал, что у него есть двадцать минут.

– Объясни ему, – сказал мне Корчак. – Скажи ему, что мне нужно больше времени.

– Ему нужно больше времени, – сказал я Лейкину. Лейкин посмотрел на меня.

– Десять минут, – сказал он.

Корчак протолкнулся внутрь и хлопнул в ладоши, чтобы привлечь всеобщее внимание. Мадам Стефа и остальные работники приюта пытались заставить самых расстроенных прислушаться к словам старого доктора. Он попросил двоих мальчиков закрыть двери, и когда какие-то украинцы попытались их остановить, прикрикнул: «У нас еще есть пять минут», – и те отступили.

Как только закрылись двери, дети начали проталкиваться к нему, будто те, кто стоял к нему ближе всего, находились в большей безопасности. Я и сам протолкнулся вперед. Меня охватила такая паника, что я только и мог что кричать: «Пан доктор! Пан доктор!» Митек держался за край моей рубашки, чтобы оставаться на месте. Его голова так кишела вшами, что казалось, будто у него волосы поседели.

Корчак сказал, что по общему убеждению в его доме было столько хорошо воспитанных детей, что порой невозможно было догадаться, что в доме есть хоть один ребенок. Он рассказал, как его мать говорила, что у него совершенно нет никаких амбиций, потому что ему было всегда все равно, с кем играть, со своими или с детьми дворника, и что он бы никому не пожелал того, что им всем предстояло сделать. Он сказал, что там, куда мы направляемся, не будет ни карт, ни солнечных ванн, ни отдыха. Когда некоторые дети начали шуметь, он сказал, что сообщает это нам, потому что всю свою жизнь положил на то, чтобы добиться уважения к ребенку, и теперь настало время применить его лозунги на практике. Зашумело еще больше детей, и он успокоил их взмахом руки. Он сказал, нам не стоит забывать: сам Моисей был когда-то ребенком, которого приговорили к смертной казни. Он рассказал всем о том, как однажды уговорил Ержика не забрасывать муравьев землей. И кто знает, сказал он: может быть, даже сейчас те муравьи еще сидят в своем домике, рассказывая историю о том, как им удалось выжить.

Он сказал нам построиться в шеренги по четыре человека, и работники приюта помогали ему. На это ушло все наше оставшееся время. Двери с силой распахнулись раньше, чем мы успели закончить, и снова раздались крики.

Корчак подождал, когда они стихнут, после чего сказал, что он уже так сильно нами гордится, что его сердце разрывается от гордости. И если хоть у кого-то есть шанс выжить, то кто сказал, что не у нас? Еще он сказал, что использует свою старую магию, вот увидите, и выклянчит для всех хлеба, и картошки, и лекарств. И что он останется с нами, что бы ни ждало нас всех впереди.

Мадам Стефа держала одного очень больного пятилетку и передала второго в руки Корчаку. Тот поднял девочку у всех на глазах и сказал, что Ромча будет нашим знаменосцем. На пару Ержику, который пощадил муравьев. Он попросил одного из работников вручить Ержику ярко-зеленый флаг со звездой Давида, и двое детей постарше помогли ему справиться с завязками.

У Митека все еще были его прогнившие сапоги и молитвенник умершего брата. Абраша со сросшимися бровями держал скрипку в футляре. У Зигмуса не было ничего. Другие дети держали игрушки или чашки. Большинство было в кепках.

Эсэсовец у входной двери держал в руках папку с бумагами и взялся за перекличку, которая заняла несколько минут. Дети старались прибиться поближе к Корчаку. Закончив, эсэсовец выкрикнул за дверь, что он насчитал сто девяносто два ребенка и десять взрослых. Корчак сказал работникам приюта, чтобы те стали у каждой пятой шеренги четверок, но Доре с Бальбиной пришлось постараться, чтобы найти свои места. Дора сказала, что всю жизнь ей приходится быть первой, и хоть в этот раз ей хотелось бы занять место где-нибудь подальше. Бальбина сказала, что не видела в своей жизни ничего подобного и что ей впервые приходится отправляться в путешествие, пункта назначения которого она не знает. Они продолжали трепаться, когда он вывел нас на улицу на солнце.