Книга Аарона - Джим Шепард

Стояла жара. Тротуары кишели людьми, и нам приходилось идти по проезжей части. Мадам Стефа спросила, с чего это, и Корчак рассказал ей, что теперь во время проведения подобных операций все должны стоять перед своими домами.

Получилась гигантская процессия, парад лохмотьев, все пошатывались и щурились на солнце, большинство прихватили с собой ложки и миски. Некоторые дети приободрились уже оттого, что шагали вместе.

Небо подернулось дымкой. Мы топотали и были единственным источником шума. Все наблюдатели хранили молчание. Мы поднимались по Сосновой, Слизкой и Комитетовой. Через несколько кварталов люди начали выкрикивать «будьте здоровы» или прощались по имени с какими-то определенными детьми.

Башмаки цокали о камни брусчатки. Было полно пыли. Когда мы повернули на Тварду, солнце стало светить нам в глаза. Дора запела «Пусть шторм ревет вокруг нас», и пока пела, подняла руку, прикрываясь от солнца. Голос у нее был не слишком сильный.

Полквартала она пела в одиночку, прежде чем к ней присоединилась мадам Стефа с Бальбиной и всеми остальными работниками, и даже Корчак с детьми. Я начал петь имя своего младшего брата.

– Ты не те слова поешь, – сказал мне Зигмус.

– А тебе какая разница, – сказал я.

Один из немцев, которые сопровождали процессию, притворился, что тоже поет. Песня замерла на Гржибовской площади, когда мы увидели остальных. Мы сделали передышку, пока немцы пытались всех организовать. Корчак опустил Ромчу на землю.

Людей на площади его присутствие шокировало не меньше, чем его – присутствие остальных. Мы стояли с большой группой старших девочек из школы медсестер, на них была форма. Корчак сказал возглавлявшей их женщине, что ему удалось обеспечить особый вагон для своих детей.

Когда нас заставили идти, казалось, что на перекрестке сливаются два потока. С прибавлением народа пришлось прикладывать больше усилий, чтобы оставаться в своих группах. Мы занимали тротуары, и наблюдающим со стороны евреям приходилось отступать к дверям или во дворы, в противном случае их уносило с потоком. Почти все несли мешки с чемоданами или тащили сбивавшие детей узлы и смешивались с нашими шеренгами. Зигмуса столкнули на землю в одну из боковых улочек, покрытую брошенными сумками и багажом, и ему пришлось поработать, чтобы пробиться к нашей процессии. Люди кричали, что они забыли свои продовольственные карточки и должны вернуться, или спрашивали, будет ли вода там дальше и уж не оглох ли желтый полицейский.

На Крохмальной за нашим шествием наблюдал эсэсовец в фуражке в форме конского седла. Женя взяла меня за руку и сказала, что спрятала немного хлеба у себя в сумке.

На Хлодной улице возникла еще одна заминка, потому что дети падали, поднимаясь по лестнице. Верхние доски моста сгибались и кряхтели под общим весом. Где-то по ту сторону стены прозвенел арийский трамвай. Я увидел старые ворота нашей банды. Ержик замахал своим флагом, когда мы добрались до середины моста. Он плюнул на улицу внизу.

Мы продолжали идти. Мы шли с семи часов. Все мы шли и качались, шли и качались, шли и качались. Солнце теперь светило прямо на голову. У меня звенело в ушах. Дети спотыкались и падали друг на друга. Как им только удавалось держаться без еды и воды? Я чувствовал себя так, будто что-то затапливало меня изнутри.

На Заменгофа мы два раза останавливались. Кто-нибудь то и дело в удивлении выкрикивал имя Корчака. У меня развязались шнурки, и ботинки пришлось снять. Кое-кого из детей пришлось стаскивать с тротуара, когда мы снова двинулись. Они кричали, что у них пересохло в горле, или что им нужно отдохнуть, или что им нужно сходить в туалет. Корчак все еще шагал впереди и продолжал кого-то нести. Мы прошли мимо моей старой квартиры, и я увидел свой дом. Я увидел мое окно. Борис стоял, скрестив руки, у входной двери рядом со своей матерью.

Ворота, за которыми кончалось гетто, открылись задолго до того, как мы до них дошли. Немцы и украинцы стояли шеренгами по обе стороны ворот с дубинками, с пистолетами и с собаками.

Всех затолкали в ворота и пропустили через трамвайные рельсы, которые выходили к незаасфальтированному полю у запасного пути. Я порвал рукав о колючую проволоку, натянутую вокруг бетонного столба. Евреи, которые уже ждали там, плакали, сидели и стояли под раскаленным солнцем. Вокруг нас была рассыпана одежда, и суповые ложки, и игрушки, и блевотина. Люди кричали и обнимались, когда кого-нибудь отыскивали. Кто-то сидел кружком, повернувшись друг к другу, другие бродили в окрестностях, забрызганные кровью.

Корчак провел нас в дальний конец и посадил самых маленьких у стенки в тени. Он заставил нескольких мужчин сдвинуться, чтобы освободить место.

Сам он сел с мальчиками, а мадам Стефа – с девочками. Один из мальчиков спросил, что будет дальше, и я услышал, как он ответил: «Теперь нам предстоит поездка в лес». Какой-то желтый полицейский забрал у Ержика флаг и выбросил его за стену. Украинцы подходили, говоря, что те, у кого были хорошие ботинки, должны их отдать, потому что потом их все равно заберут.

Митек продолжал держаться за подол моей рубашки. Немец Витоссек остановился над нами и повторно представился Корчаку. Его форма насквозь промокла от пота, даже в том месте, где пустовал прицепленный булавкой рукав, и он сказал, что шерсть не годится для такой жары. Он снял фуражку и отер лоб рукавом, Корчак был занят только детьми.

Витоссек извинился за вынужденную необходимость того, что должно случиться, и сказал, что надеется: Корчак понимает, что одно дело – приказ, а другое – люди, которые вынуждены его выполнять. Он сказал, что хочет, чтобы доктор знал – произойдет что должно произойти, и вся штука в том, как каждый предпочтет к этому отнестись.

– Я с вами согласен, – сказал Корчак.

Я услышал, как кто-то поет песню о царе Сибири.

– Пишер! – крикнул я. – Пишер! – Я встал и оглянулся.

Украинцы и желтые полицейские начали грузить тех, что поближе, в вагоны поезда. Люди верещали, когда их насильно поднимали на ноги. Немцы отдыхали, привалившись к стене, и смотрели. Некоторые из них дразнили стоящих поблизости детей. Витоссек снова надел фуражку и отошел, присоединившись к ним.

Украинцы и желтые полицейские пинали и заталкивали всех, кто подвернется, в открытые двери. Украинцы, кроме всего прочего, орудовали прикладами винтовок. Руки тянулись в маленькое окошко через колючую проволоку. Когда казалось, что в вагоне больше не осталось места, подошел немец со своим пистолетом и начал стрелять в толпу, и все, кто стоял поблизости и кого застрелили, падали назад, и на их место втолкнули еще шесть или семь человек.

Поезд заполнился, и двери с грохотом закрылись, а евреи внутри кричали до тех пор, пока он не тронулся. Там, где столкнули трапы, в воздухе повисла пыль.

Корчак положил руки на плечи Абраши и что-то ему сказал, и другие мальчики наклонились послушать. Мадам Стефа обняла двух девочек. Какой-то украинец наклонился к Жене, сидящей, положив руки на коленки, и ткнул пальцем в ее бусины.