Старшая правнучка - Иоанна Хмелевская

– Дорога в том месте и в самом деле очень опасная, крутая и извилистая.

– Так зачем бы его туда понесло? Геня говорит, что, по словам Фели, этот Антось жуть какой нервный стал в последнее время, аппетит совсем потерял и высох, как щепка. Не до поворотов ему было. И жить с ним Барбаре последнее время ох как было нелегко, так что, может, и к лучшему, что его прикончили… Она тоже страшно исхудала, не узнать. А у них после его смерти обыск производили, Геня говорит, что Феле два дня после обыска пришлось все в порядок приводить. Счастье еще, что Барбару не забрали. Ее не стоит сейчас оставлять одну, надо бы тебе съездить к ней.

Юстина и сама так считала. Придя к Барбаре, услышала уже ее рассказ.

– Ясное дело, не по своей воле отправился Антось в Гданьск, – подтвердила Барбара предположение Гортензии, меланхолично потягивая коньяк. – Выпей немножко, такая малость тебе не повредит, а Феля нам сейчас кофе сварит. Я этого каждый день ожидала, очень уж неудобным сделался он кое для кого. Раньше и мне бы тоже несдобровать, ведь я классовый противник, таких, как мы, надо было на фонарях повесить, но раз нужный момент упустили, оставили в покое, то теперь я вроде как уже и не классовый враг.

– А вы и в самом деле не боитесь за свою жизнь?

– Не боюсь. Для нынешних ведь тоже главное – видимость, соблюдать приличия. Я теперь священная корова, вдова заслуженного деятеля. Пусто здесь как-то…

Юстина осмотрелась вслед за теткой. Стеклянные двери раздвинуты, дальше анфилада пустынных комнат.

– Вы же сами отдали нам мебель, тетя. Но раз вы выбросили столы для рулетки…

– Спятила? Чтобы я такие дорогие столы выбросила! Ничего я не выбрасывала, их у меня просто забрали, устраивают казино в другом месте. Без этого им не обойтись, надо же откуда-то брать тайные деньги. И вещи Антося тоже забрали, провели здесь обыск, а я, слава богу, уже никакого интереса для них не представляю, никому не угрожаю, можно меня оставить в покое. Не беспокойся, я все устроила, еще немного соображаю. И признаюсь тебе, дорогая, что с удовольствием немного в спокойствии поживу.

– Тогда чего же вы, тетечка, такая… сникшая? Смерть Антося…

– Да брось ты, в последние месяцы я уже не могла с ним выдержать, чуть с ума не сошла. Нет, не из-за Антося. У меня рак.

– Что?!

– Рак у меня, и ничего тут не поделаешь. Не я первая, не я последняя. Жизнь моя окажется короче, чем я считала, вот и грустно немного.

У Юстины перехватило дыхание, и она машинально опрокинула в рот рюмку коньяка. Продышавшись, спросила:

– А это наверняка? Почему вы так думаете?

– Надеюсь, ты меня кретинкой не считаешь? Советуют сделать операцию, да сдается мне, малость поздновато. Но я все равно согласилась. Может, благодаря ей еще года два протяну, и сразу говорю, в эти годы ни в каком удовольствии себе не откажу. Возможно, в Монте-Карло поеду, паспорт раздобуду по знакомству. Да, чуть не забыла, надо предостеречь Людвика.

– От чего?

– Да от шакалов этих. Сейчас могу уже говорить спокойно, один знакомый проверил – меня больше не прослушивают. Так вот, на бегах тоже подумали махинациями заниматься, и там денежки намереваются лопатой загребать. Потребуют от Людвика участия в этих махинациях, знаешь, какую лошадь попридержать, какой в корм чего подсыпать, дать выиграть самой слабой.

– Ладно, скажу дяде. Если уж я понимаю, в чем дело, он наверняка поймет.

– Только осторожно, посторонним нечего об этом знать. А о моем раке никому не говори, ни к чему Гортензии надо мной убиваться. После моей смерти переедете в эту квартиру, она уже твоя, у нотариуса все оформлено. Делай с ней, что хочешь, вам с Болеком решать, но я в гробу перевернусь, если ее потеряете!

После разговора с Барбарой Юстине пришлось долго бродить но улицам, чтобы обрести душевное равновесие и придумать, как держаться с Гортензией. Решила злокачественную опухоль заменить на аппендицит, а эта операция Гортензию не очень встревожила. Все остальное ее только успокоило, она убедилась, что Барбаре репрессии не грозят, может теперь пожить спокойно, после чего переключилась на похороны Антося. Остаток вечера Гортензия посвятила им целиком, ведь не знала, как приличнее одеться. Просто шляпка или еще вуалька к ней? Разумеется, черная. Черную вуальку Юстина восприняла с ангельским терпением. Гораздо сложнее для нее было объясниться с Людвиком. Тот никак не мог примириться с махинациями на бегах, и хотя Юстина призвала на помощь современную молодежь, Юрочку с Крысей, они тоже не переубедили Людвика. Он упрямо намеревался проверять организацию забегов и протестовать при малейших подозрениях. Ему деликатно намекали, что он не является официальной персоной, что никаких прав возникать у него нет, что, если станет надоедать ипподромному начальству, его просто вышвырнут с ипподрома и больше никогда не впустят. Мягкий и деликатный Людвик жутко раскипятился и не слушал никаких разумных доводов.

Барбару успешно прооперировали, однако от лечащего врача Юстина услышала, что опасаются метастазов, хотя операция сделана на самом высоком уровне. Отправиться в путешествие ей разрешили, ведь неизвестно, когда и где еще эти метастазы появятся.

Поскольку тетка после операции нуждалась в покое, Юстина за нее оформляла поездку: занимала очередь на загранпаспорт и выстояла ее, приносила и относила заполненные бланки на получение визы, доставала билеты. Пристроилась было в хвосте банковской очереди на покупку валюты, да Барбара вовремя узнала об этом.

– Нечего попусту тратить время, – разъясняла она замотанной и озабоченной племяннице, – я только теоретически еду с пятью долларами, мне лишь бы до моего женевского банка добраться. Антось не имел понятия об этом моем счете, поэтому и остальные здешние гниды не имеют понятия, так что там кое-что сохранилось. А не хватит, так свяжусь с Дареком или Павликом, мы все время перезваниваемся и переписываемся. Неужели ты и всерьез поверила, что я еду с пятью долларами? Ну, насмешила!

И все-таки Юстина успокоилась, лишь получив из Парижа радостные приветы от тетки. Судя по их общей тональности, Барбара не ночевала под парижскими мостами и не спекулировала польской водкой.

В квартире на улице Мадалинского временно поселилась разъяренная Амелька, разводившаяся со вторым мужем и клявшаяся, что никогда в жизни больше не станет оформлять брак.

– Прописываться я здесь не собираюсь, – раздраженно пояснила она в ответ на сочувственные расспросы Юстины, – просто помогаю Феле цветочки поливать и квартиру охранять. А мастерскую негодяю ни за что не отдам, наполовину она моя, но находиться там свыше моих сил, того и гляди прирежу мерзавца. Таковы у нас законы, не понимают люди, что убиваю я не человека, а клопа-кровососа, засадят на всю катушку. Так я здесь перекантуюсь, заработаю, выкуплю у подлеца свою же жилплощадь. Знаешь, он пережить не может, что как профессионал мне в подметки не годится!

Вот все это: больная Барбара на чужбине, разъяренная Амелька под боком, совершенно потерявший голову от ипподромных махинаций Людвик и жутко всем этим вздрюченная Гортензия – никак не позволяло Юстине отдохнуть душою в минувшем столетии. На этом фоне единственным утешением являлась пятнадцатилетняя дочка Идалька, тоже спокойная и уравновешенная в маму, разумно распределяющая свое время между школой и лошадьми и благодаря последним пышущая здоровьем и удивляющая всех своим цветущим видом.