Кролик разбогател - Джон Апдайк

— Плевал я, как этого болвана зовут, все это дерьмо, — говорит он ей.

— Тебе следует его почитать, — говорит она. — Он просто чудо.

— В самом деле, что же он говорит?

Мелани перестает улыбаться и думает.

— Это нелегко изложить вкратце. Он говорит, что существует Четвертый путь. Помимо йогов, монахов и факиров.

— О, какая роскошь!

— И если ты пойдешь этим путем, то будешь, как он говорит, пробужден.

— А иначе ты спишь?

— Он очень хочет понять мир, как он есть. Он считает, что у нас у всех много личностей.

— Я хочу выйти, — объявляет он ей.

— Нельсон, но ведь уже десять часов вечера.

— Я обещал встретиться с Билли Фоснахтом и кое-какими ребятами в «Берлоге». — «Берлога» — это новый бар в Бруэре, на углу Уайзер и Сосновой улиц, где собирается молодежь. Раньше бар назывался «Феникс». — Ты же все время уходишь куда-то со Ставросом и оставляешь меня одного, — обвиняет он ее.

— Ты мог бы в это время почитать Гурджиефа, — говорит она и хихикает. — Да и вообще я уходила с Чарли не больше четырех или пяти раз.

— Ну, правильно, а все другие вечера ты работаешь.

— Ты так говоришь, будто мы с Чарли когда-нибудь чем-то этаким занимались, Нельсон. В последний раз мы сидели и смотрели телевизор с его мамой. Ты бы видел ее. Она выглядит моложе Чарли. Волосы у нее еще совсем черные. — И Мелани дотрагивается до собственных темных пушистых вьющихся волос. — Она удивительная.

Нельсон надевает джинсовую куртку, купленную в бруэрской лавке, специализирующейся на перепродаже поношенной одежды для полевых рабочих и пастухов. Стоила она в два раза дороже новой.

— Мы с Билли тут обделываем одно дельце, — говорит он Мелани. — Там еще один парень будет. Мне надо ехать.

— А я не могу с тобой?

— Ты же завтра работаешь, верно?

— Ты знаешь, что я не большая любительница спать. Спать — это давать волю телу.

— Я ненадолго. Почитай одну из своих книжек. — Он хихикает, передразнивая ее.

— А когда ты последний раз писал Пру? — спрашивает его Мелани. — Ты не отвечал ей эти дни.

Ярость снова вспыхивает в нем — узкая куртка, да и сами обои этой комнаты давят на него, стискивают, и он словно бы становится меньше и меньше.

— Да разве можно отвечать на все ее письма, она же пишет по два раза каждый чертов день — газеты и те реже выходят. Господи, чего только она мне не сообщает — и свою температуру, и что она ела...

Письма ее напечатаны на машинке, на краденой бумаге со штампом Кента, страница за страницей без единой помарки.

— Она думает, тебя это интересует, — с укором говорит Мелани. — Ей одиноко, и она боится.

— Она боится, — повышает голос Нельсон. — А чего ей бояться? Я тут в целости и сохранности, с таким сторожевым псом, как ты, даже в город съездить не могу выпить пива.

— Поезжай!

Ему стало стыдно.

— Честное слово, я ведь обещал Билли: он приведет с собой этого парня — у его сестры спортивный «триумф» семьдесят шестого года выпуска, который прошел всего пятьдесят пять тысяч.

— Так и поезжай, — спокойно говорит Мелани. — А я напишу Пру и объясню, что ты слишком занят.

— Слишком занят, слишком занят. Ради кого я все это делаю, как не ради этой дуры Пру, чтоб ей пусто было!

— Не знаю, Нельсон. Честное слово, не знаю, что ты делаешь и ради кого ты это делаешь. Знаю только, что я нашла работу, как мы договорились, а ты ничего не сделал, разве что в конце концов заставил своего несчастного отца дать тебе работу.

— Моего несчастного отца! Несчастного отца! Послушай, кто, по-твоему, посадил его на это место? Кто, по-твоему, владеет компанией — моя мать и бабка владеют, а мой папаша просто их представитель и при этом чертовски плохо справляется со своим делом. Теперь, когда Чарли выдохся, там вообще не осталось ни одного энергичного или предприимчивого человека. Руди и Джейк — просто пешки. А мой отец доведет дело до ручки, и это грустно.

— Можешь говорить что хочешь, Нельсон, и то, что Чарли выдохся, тоже, хотя, по-моему, мне об этом лучше судить, но я что-то не видела у тебя особого стремления стать человеком ответственным.

Он замечает — хотя от досады и чувства вины еле сдерживает слезы, — что в ответ на его упоминание об отсутствии «предприимчивого человека» она намеренно заявила, что его нельзя назвать человеком ответственным. С такими, как Мелани, у него всегда отнимается язык.

— Ерунда, — вот все, что он может сказать.

— У тебя полно эмоций, Нельсон, — говорит она ему. — Но от эмоций до действий далеко. — Она смотрит на него в упор, словно гипнотизируя, только раз моргает.

— О Господи! Я же делаю все так, как вы с Пру хотели.

— Вот видишь, как работают твои мозги — ты все перекладываешь на других. Мы вовсе не хотели, чтобы ты что-то делал, мы хотели одного — чтобы ты вел себя как взрослый. Там у тебя вроде бы не получилось. — Когда она вот так хлопает ресницами — ну прямо кукла, кажется даже, что она полая внутри, — так и хочется стукнуть ее и проверить. — Чарли говорит, — продолжает Мелани, — что ты слишком жмешь на покупателей и этим их отпугиваешь.

— Их отпугивают эти паршивые японские жестянки, которые стоят целое состояние из-за курса поганой иены. Я бы себе такую никогда не купил и не понимаю, почему кто-то должен покупать. Здесь же все-таки Детройт. Но Детройт всех подвел: миллионы людей могли бы получить работу, если бы Детройт выдумал пристойный автомобиль, а эти задницы ни черта не делают.

— Не ругайся, Нельсон. На меня это не производит впечатления. — Она смотрит на него в упор, и белки глаз у нее такие большущие — перед его глазами встают полные белые полушария ее грудей, и у него сразу пропадает интерес продолжать спор, а то она не станет утешать его в постели. Она никогда не сосала его, но он уверен, что делала это для Чарли — ведь только так может у стариков встать. Улыбаясь плоской улыбкой Будды, эдакой Будды с полой головой, Мелани говорит: — Поезжай поиграть с другими мальчиками, а я останусь здесь и напишу Пру и не скажу ей, что ты назвал ее дурой. Но мне начинает очень надоедать, Нельсон, покрывать тебя.

— Ну а кто тебя об этом просил? У тебя ведь свой интерес быть тут.

В Колорадо она спала с женатым мужчиной, партнером того субъекта, на которого Нельсон собирался работать летом — строить кооперативные домики в этом лыжном краю. Жена этого человека начала поднимать шум, хотя сама была не без греха, а другой парень, с которым встречалась Мелани, задумал стать поставщиком кокаина шикарной публике в Аспене[20], однако не обладал для этого ни достаточным хладнокровием, ни контактами, так что впереди его, видимо, ждала тюрьма или ранняя могила — в зависимости от того, на какую ногу он споткнется. Парня звали Роджер, и Нельсону он нравился, нравилось, как он шагал рядом, словно этакий тощий желтый пес, который знает, что его сейчас отшвырнут пинком. Этот Роджер и приобщил их всех к планеризму — Мелани рисковать не хотела, а вот Пру на удивление охотно этим занялась и все шутила, что таким путем можно решить все их проблемы. Личико ее казалось таким маленьким под большим белым шлемом, который они взяли на базе в горах, на Золотом Роге, и за секунду до того, как отправиться в этот удивительный мир, где царит полнейшая тишина, она бросит на него искоса этот острый оценивающий взгляд, как тогда, когда впервые решила переспать с ним в своей маленькой студии в Стоу, в том доме, похожем на фабрику, где ее большое окно выходило на стоянку для машин. С Мелани Нельсон встретился на лекции по географии религий: синтоизм, шаманство, джайнизм[21], различные старинные суеверия, распространявшиеся по свету, если судить по картам, нахлестываются друг на друга, точно вспышки эпидемии, а в некоторых случаях разраставшиеся — уж больно в отчаянном состоянии находится сейчас мир. Пру не училась с ними — она была машинисткой в архиве Рокуэлл-Холла; Мелани познакомилась с нею во время кампании, организованной Студенческой лигой за демократический Кент, стремившейся вызвать недовольство среди сотрудников университета, особенно секретарш. Обычно такой дружбе приходит конец, как только начинается новая кампания, но Пру к ним прилепилась. Что-то ей было нужно. Нельсона привлекала в ней ущербная кривая усмешечка, словно ей тоже трудно было крутиться у всех на виду, не то что эти бойкие ребята и девчонки, которые от телевизора шли прямиком в класс и, что бы ни происходило в реальном мире, продолжали молоть языком. И еще ему нравились ее крепкие длинные руки машинистки — такие руки были у его бабушки Энгстром. Отправляясь на Запад, она взяла с собой внештатную работу в Денвере, потому она и слала ему напечатанные на машинке письма, в которых сообщала, когда легла спать, и когда проснулась, и когда ее тошнило, а он вынужден был писать ей от руки, чего он терпеть не может — такие у него детские каракули. Этот поток безупречно написанных писем потрясает его — он же не знал, что такое начнется половодье. Девчонки вообще почему-то легче пишут, чем мальчишки. Он помнит записи, которые делала Джилл зелеными чернилами, они валялись по всему дому в Пенн-Вилласе. И вдруг вспоминает слова песни, которую пела бабушка: «Reide, reide, Geile Fallt's Bubbli nunner!» Последнее слово, когда младенец падает, — nunner[22], она не пела, а произносила так торжественно, что он всегда смеялся.