Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма - Ольга Великанова

Ликвидация дискриминации являлась главным нововведением конституции, которая взбудоражила общество. Аржиловский в своем дневнике отметил указ ЦИК от 14 марта 1937 года, которым предписывалось прекратить судебные дела, ограничивающие право голоса по причине социального происхождения, имущественного положения или прошлой деятельности. Он сомневался: «Чтобы от нас, бывших людей, ни исходило, все будет не так… …Мы прокляты до конца жизни и как бы ты ни перековался – тебе не поверят и при первой возможности заклюют и заплюют»[372]. Он был прав. Примирительное послание конституции и предоставление права голоса «чуждым элементам» не оказало прямого влияния на практику НКВД, который продолжал преследовать определенные группы по причине их социального происхождения или прежней принадлежности к запрещенным в настоящее время партиям. В конечном итоге количество «чуждых элементов» среди арестованных в 1936 году не уменьшилось и составило 26,9 процента. Превентивные массовые операции были направлены против кулаков и мулл в Азербайджане (приказ Политбюро 16 декабря 1936 года), церковников (циркуляр НКВД от 27 марта 1937 года) и бывших меньшевиков (циркуляр НКВД от 29 апреля 1937 года)[373]. Нарратив примирения, очевидно, относился к идеологической сфере – что должно быть, – а не к политической реальности. НКВД подчищало «отжившие свое» группы, и это не противоречило образу нового общества, представленному в конституции.

Статья о всеобщем избирательном праве разделила общество. Комментарии против интеграционной политики примирения будут рассмотрены в главе 10. Здесь я сосредоточусь на одобрительных высказываниях. Это новшество вызвало прославление населением великих демократических принципов, которое охотно озвучивали газеты. Граждане спешили вписаться в общий поток. Более прагматичную поддержку высказывали те, кто считал, что их права нарушены: верующие, кулаки, колхозники и даже рабочие. Приветствуя всеобщее право голоса, верующие хотели большего; они хотели изменить прежнюю жесткую политику: освободить заключенных священников и прихожан, вновь открыть церкви, обеспечить соблюдение религиозной свободы и положить конец злоупотреблениям и произвольным поборам с церкви[374]. Колхозники были другой группой, недовольной своим статусом второго сорта: недоступностью социальных льгот, высокими налогами в колхозах, исключением из процесса принятия решений и невозможностью покинуть колхоз. «В конституции для колхозника нет никаких улучшений. Она открыла путь для кулака и священника, но для нас ничего не изменилось». «Конституция хороша только для… рабочих и служащих»[375]. Крестьяне оперировали именно такими понятиями, как гражданство и дискриминация, когда требовали свою долю социальных выплат и участия в принятии решений (см. главу 12).

Рабочие, формально являвшиеся «привилегированным» классом, также воспользовались случаем и выражали громкие жалобы на эксплуатацию. Они просили, чтобы конституционная норма о семичасовом рабочем дне, предусмотренная в статье 119 для «подавляющего большинства трудящихся», соблюдалась на практике, и сообщали о том, что в провинциях они работают по 12, 17 и даже 19 часов без какой-либо компенсации за сверхурочные или выходные дни[376]. Рабочий И. А. Аненков, из г. Обоянь Курской области, попросил предоставить ему право на земельный участок, небольшой домик и скот для выращивания дополнительного продовольствия. Рабочие жили на такую низкую зарплату, что «не могут прокормить свои семьи, поскольку колхозы все еще производят слишком мало продовольствия для рынка».

Раньше подавляющее большинство промышленных рабочих владели своей долей земли в сельской общине, а также избами, в которые они обычно возвращались после выхода на пенсию. После коллективизации такая практика прекратилась, о чем свидетельствует обращение этого рабочего. В этой просьбе перечислялись повседневные трудности, с которыми пролетариат сталкивался в стране диктатуры пролетариата: недоедание, дефицит, бездомность и жалкая пенсия. Но судьба депортированных кулаков была куда хуже.

Наиболее активной группой, поддерживающей всеобщее избирательное право, были высланные в специальные поселения кулаки численностью 1 056 633 человека на сентябрь 1936 года. Во время коллективизации в 1930–1931 годах 1,8 миллиона крестьян, включая членов их семей, были депортированы на Север, Дальний Восток и Сибирь на принудительные работы с целью колонизации отдаленных районов, эксплуатации природных ресурсов и, на официальном языке, для перевоспитания в социалистических граждан. К 1 января 1932 года в специальных поселениях оставалось только 1,3 миллиона человек: 500 тысяч бежали или умерли[378]. Эти ссыльные крестьяне с энтузиазмом приветствовали получение ими права голоса, но они также ожидали освобождения и свободы передвижения. Предоставление избирательных прав ссыльным привело к правовой и административной неразберихе вокруг их свободы передвижения, коренящейся в значительной степени во внеправовой практике депортации крестьян, без официального приговора и точных сроков ссылки. Массовое выселение во время коллективизации осуществлялось не судебной властью, а советскими административными органами. Согласно закону, указывают Линн Виола и Сергей Красильников, такая ссылка в административном порядке влекла за собой индивидуальную (а не семейную) депортацию, свободный (а не принудительный) труд и и ограничивалась пятью годами. Чрезвычайная внесудебная практика депортации целых семей с привлечением к принудительному труду и без сроков высылки нарушила закон и создала правовой вакуум вокруг вопроса об освобождении, что позволило властям манипулировать этим вопросом с помощью подзаконных актов и инструкций в соответствии с их сиюминутными потребностями[379].