Расчет или страсть? - Софи Джордан

– Вы готовы рискнуть всем, поставив на то, что я не смогу поступиться чувством долга и все же женюсь на вас? – Он склонил голову. – Вы проиграете, но я готов принять вашу ставку. Я не откажусь отведать то, чем вы меня дразните.

С отвращением она вывернулась, стряхнув его блудливые пальцы. Ей вдруг почудилось, что по телу ее ползет мерзкое насекомое.

– Уберите руки! Я ничего вам не предлагаю.

Она заморгала, дивясь тому, откуда взялось это жжение в глазах и почему вдруг горло сжал спазм. Она не опустится до того, чтобы рыдать у него на глазах. Он не унизит ее, заставив плакать. Проглотив ком, она вскинула голову:

– Я не собираюсь дозволять вам волочить меня домой через всю округу лишь потому, что вы вбили себе в голову, будто я имею на вас виды. Когда же до вас, наконец, дойдет, что вы мне не нужны? – Он должен бы съежиться под ее взглядом.

Грудь его вздымалась и падала, словно он пытался почерпнуть силу из источника, таившегося где-то в глубине его существа. Словно это его подвергали сейчас жесточайшему испытанию.

– Мы не можем здесь оставаться. Дождь, вполне вероятно, будет идти всю ночь.

– Тогда уезжайте. – Она указала ему на дверь. – Вы не обязаны оставаться со мной. Видит Бог, со мной вам небезопасно. Почему? Я могу лишить вас невинности. – Закатив глаза, она решительной походкой направилась к столу. Выдвинула стул и, плотнее закутавшись в одеяло, уселась на него. Приподняв бровь, она с вызовом уставилась на Хита. Пусть попробует ее оттуда стащить.

Он может уходить. А она – она останется.

Он ответил не сразу. Переводя взгляд с нее на дверь, он, очевидно, прикидывал, не стащить ли ее со стула силой и не выволочь ли за дверь. Она, затаив дыхание, выжидала, взглядом заклиная его уйти и положить конец всей этой нелепице. Заклиная его поверить ей. Кончилось это тем, что он со вздохом признался:

– Я не могу оставить вас здесь одну.

– Ах уж эта честь истинного джентльмена! Обидно, что она проявляет себя в самый неподходящий момент.

Он склонил голову и пристально посмотрел на нее:

– Сарказм не идет вам, Порция.

– Нет, милорд, не сарказм – вы мне не подходите.

Он усмехнулся:

– Ах, мы оба знаем, что это неправда.

И тогда хлынули воспоминания. Вкус его поцелуя, бархатная шершавость его языка у нее во рту. Порция запретила себе вспоминать о том, о чем вспоминать не следует, и напомнила себе, что он составил о ней совершенно превратное представление. Как могла она страстно желать мужчину, который имел столь ложное о ней мнение? Где же ее гордость?

Ей хотелось рычать от досады. Но она сдерживалась.

– От того, что вы знаете, мне не холодно и не жарко.

– Видит Бог, у вас язык хуже змеиного жала. Неудивительно, что в Лондоне так и не нашлось желающих на вас жениться.

Укол попал в цель. Порция замерла, сжав кулаки. Спокойствие, только спокойствие, приказала она себе.

Он тоже взял передышку. Отвернулся, уставившись в единственное окно. За окном хлестал дождь и завывал ветер. Он вздохнул, и этот вздох вызвал странные вибрации в ее организме.

Порция призывала себя сохранять достоинство. Пусть думает, что ей все равно. Но все равно ей как раз не было. Перспектива провести ночь наедине с ним весьма ее тревожила.

– Я буду спать на ковре, – сказал он после продолжительного молчания. – Но не думайте, что тот факт, что я остаюсь с вами на ночь, что-то меняет. Вы не настолько соблазнительны, чтобы я не смог воспротивиться вашим чарам всего на одну ночь.

Щеки ее полыхнули жаром. Она вскочила на ноги, дрожа от гнева. Это последнее оскорбление переполнило чашу ее терпения. Она вцепилась в одеяло так, что костяшки пальцев побелели.

– Я буду спать на полу. Мне было там вполне удобно до того, как вы меня разбудили.

И с этими словами она, вытянувшись в струнку, прошагала к камину и встала на середину ковра из овечьей шкуры.

– Порция, – начал было он, положив руку ей на предплечье, – я буду спать…

– Уберите руки, – сквозь зубы приказала она, выдернув руку. – Я буду спать на ковре. Вы ляжете на кровать. Сейчас уже ни к чему притворяться воспитанным человеком. Вы показали свое истинное лицо. Вы не джентльмен. – Завернувшись в одеяло, как в броню, она посмотрела на него так, словно он был ничтожным насекомым, мерзким жуком, ползающим у нее под ногами. С прямой спиной и гордо поднятой головой, она бросила ему: – Вы для меня ничто. Полное ничтожество.

Она повернулась к нему спиной и улеглась на ковер, заклиная рыдания, что грозили прорваться наружу, умереть там, в груди. Она скорее позволила бы им задушить себя, чем открыла бы ему, как тяжело далась ей эта ложь. Зарывшись лицом в теплую шерсть, она мечтала о том, чтобы сказанное ею было правдой, чтобы ей и в самом деле было все равно, что он думает.

Хит рывком сел в постели и открыл глаза. Было холодно и темно, хоть глаз выколи. Он слепо уставился в темноту. Ночной кошмар все еще крепко держал его и тисках страха. Этот кошмар то и дело возвращался к нему, пробирал до печенок, надрывал душу, изводил ее с беспощадным упорством, не давая ему забыть о том, что он никогда себе полностью не принадлежал и принадлежать не будет.

Как ни абсурдно, в кошмарах он неизменно ощущал себя мальчиком, и всякий раз его так и подмывало позвать на помощь мать. Горькая ирония всего этого состояла в том, что мать никогда не откликалась на его зов, когда он был ребенком.

Брат его, едва появившись на свет, уже попал в тиски проклятия. Все знали о судьбе Уильяма – судьбе еще одного Мортона, погибшего в безумии. Эта смерть надломила его мать, швырнула ее в темные бездны, откуда она так никогда и не вернулась.

Хит провел дрожащей рукой по волосам. Сердце его колотилось где-то у горла. Он пытался протолкнуть его на место, но у него не получалось. Ни звука – только время от времени потрескивали поленья в очаге. И слабое мерцание углей, света которых не хватало, чтобы осветить комнату. Но этого света хватило, чтобы напомнить ему о том, где он находился. В охотничьем домике. В том домике, который последнее время дарил ему приют, когда его одолевало желание сбежать из дома. Но сейчас этот приют стал местом его пытки.

Хит судорожно вздохнул. Только сейчас он осознал, что слишком долго задерживал дыхание. Так, будто верил, что кошмар его не игра подсознания, не воспоминание из прошлого, а реальность. Словно он проснулся двенадцатилетним, разбуженный надрывными криками младшего брата, живо напоминавшими ему о хрупкости его собственного рассудка. Каждый стон младенца острым ножом впивался ему в сердце, все глубже затягивая его в пучину безумия. Безумие это было как зверь, таящийся в ночи, только ждущий своего часа, чтобы пожрать и его.