Письма к Вере - Владимир Набоков

Ralph Hodgson. Я попробовал перевести, но пока что выходит не очень удачно. Милые стихи. Я привезу кое-какие книжки. Палец мой все еще болит и все еще брюхатый. Я его, по-видимому, здорово расшиб. Привезу тебе остатки очень настойчивого насморка. «За собак и медведёй ученых, / тигров унизительно ручных, / и петлящих зайчиков, и в шахтах / лошадей слепых».

Вчера был Сикорский и другой хохол, мучительно собирающийся сделать предложение Волконской. Пока еще он все не может решиться. Причащался вчера, но не помогло. Они чинили электрический звонок. Я приеду в субботу вечером. Кажется, в одиннадцать. Еще выясню. Приготовь мне обильный ужин. У меня в голове этакими лучами проходит роман, за который сяду, как только вернусь. Напиши мне два слова. На стенке передо мной висит акварель – Царская тропа между Мисхором и Ялтой. Там были дивные запахи. Там я ловил впервые Libythea celtis. А на столе стоит, между прочим, мраморный круглый кусок, который мы украли в Акрополе. Как ты думаешь, может быть, лучше так: «и слепых лошадок-углекопов / и затравленных зайчих»? Или, может быть, иначе: «за жалких, приручённых тигров, / собак ученых, медведёй, / за маленьких преследуемых зайцев / и шахтенных ослепших лошадей». Скажи мне, как тебе больше нравится. В 8 часов мы встретимся с Кириллом у музея и идем в «Скит».

Прага – Берлин

Собственно говоря, я должен быть в Берлине к 20-му: вечер Гете, но буду рад избежать этого. Я завтра буду в полиции, узнаю, можно ли мне остаться здесь еще 4–5 дней. У меня виза до 16-го, и если это возможно, то вернусь 20-го или 21-го, но во всяком случае не позже. Ты бы видела, как мама просияла, когда я сказал ей, что еще останусь несколько дней. Вчера был в «Ските». Узкая каменная лестница, мастерская Головина. Сомнительные произведения скульптуры по стенам, полусвет, сидят на каких-то низких ящиках, чай, у небольшого стола маленький Бём, похожий на цадика. Читал некто Маркович, краснолицый молодой человек, рассказ претенциозный и бездарный. Пример: «Она его процедила через ресницы», «Кельнер, как будто проглотивший метр» – и такие названия глав, например: «Блондинка на длинной волне» или «Ветер голубой романтики». Беднягу выругали. Затем поэт, Мансветов, длинноволосый, бледный, безглазый, прочел смутные стишки с такими пастернаковскими словечками, как «наобум», «вслепую», «под спудом», «овации» и так далее. После этого поэтесса Алла Головина прочла маленьким голосом грациозные и игрушечные стихи. И все. Был там Хохлов. Он летом едет в Россию. Поэтесса Ратхауз, дочь лучшего нашего лирика, с которым, кстати, случился удар, ему 64 года, спросила меня с восторженной улыбкой, как я отношусь к Викки Баум. Домой я вернулся один, ибо Кирилл пошел проводить своего друга Женю Гессена. Нынче вечером буду en famille читать «Уста». Сейчас иду на почту отсылать отрывки. Я не мог одолеть маленькие шедевры Ивана Алексеевича в «Последних новостях». А ты? Насморк прошел. Холодно. Ветер. То солнце, то облака. Знаешь ли ты, что во дни «Мадам Бовари» была, как сейчас, мода на кактусы? Вчера опять был Скуляри. Принес водки, чаю, жестянку килек и рассказывал, что американцы выдумали способ ловить и собирать молнию. Играю изредка в шахматы. Мне трудно отложить свой приезд, но ты права, я сам думал остаться (пару дней) лишних.

Прага – Берлин

Как тебе нравится статейка, уже вторая, таинственного «обывателя» в «Последних новостях»? По-моему, довольно мило. Отрывки отосланы. Вчера читал «Уста к устам». Понравилось.

Пишу сегодня в Дрезден. Сегодня идем с мамой к Альтшуллеру, а завтра пойдем насчет визы. И то сказать, Сикорский, который ездит на мотоцикле с придатком, зарабатывает вдвое меньше, чем в прошлом году, а ездит всю ночь. Днем вообще никто не ездит. Погода мрачная, холодная. Я в двух фуфайках. Здоров, но палец болит. Покажу его Альтшуллеру. Вот тебе мои старые стишки, о которых я тебе говорил. Это не Бог весть что, но все-таки ничего.

Тебе придется позвонить Гессену и сказать ему, что мне пришлось задержаться в Праге и что поэтому я не сумею «участвовать в гётевском торжестве». Ne précise pas la date de mon arrivée, ибо il se peut, что как раз приеду 20-го, да, наверно 20-го, и я не хотел бы ехать прямо с корабля на бал. Сделай это, пожалуйста. Вот еще старый, очень старый стишок:

Я Индией неведомой владею.

Прага – Берлин

Семь лет тому назад мы ходили в Standesamt. Сегодня я тоже был в присутственном месте. Ничего не вышло с продлением визы. Не было некоего пана референта, который этим занимается. Придется зайти опять завтра утром. Но во всяком случае чиновник, отказавшийся со мной говорить по-немецки под предлогом, что мы, дескать, оба славяне, отнесся скептически к возможности моего дальнейшего пребывания в его отчизне. Ежели и завтра будут пытаться ставить бревна в мои часовые колесики, я просто плюну, останусь здесь до 20-го, а там будь что будет. Возможно, что на границе у меня из-за этого будут неприятности, но я проеду Спрашивается, как они смеют, эти крысы, эти совершенно несъедобные господа, чинить мне затруднения.

Вчера у Альтшуллера я познакомился с прелестной черной ласковой таксой, принадлежащей его сыну, тоже доктору. Женат на гречанке, две девочки. Чудная квартира в нарядном районе. Огромная практика у сына. Я показал старику мой больной палец. Воспаление сустава. Компресс на ночь. Говорили о том о сем, о берлинских знакомых, о знакомых крымских. Такса не отходила от меня. Требовала, чтобы ее гладили. У меня потом весь вечер оставалось на ладони ощущение гладкой шелковой черноты. Был вчера и Сикорский, и Сергей Гессен, а также приползли из своих апартаментов Ковалевские. Он розовый, круглолицый, моложаво лысый, в голом пенсне, в пижаме, тоже болен (язва желудка). Она – очень красивая, картавящая, играющая глазами. Написал я Мульману, но боюсь, что это peine perdue. Привезу тебе всю корреспонденцию, Флобера, а также «Лик человеческий» Гиппиуса. Сумбурная поэма, но есть в ней чудесные, вдохновеннейшие места. Например, такая строфа: «Если не верите, идемте к морю, / закиньте невод, вам ответит глыбь / обильных рыб. И как рабы, не споря, / бросали невод мы в морскую зыбь / и радовались, что обильем рыб / был невод наш тяжел, и густ, и черен». Правда хорошо? Маму я соблазнил Джойсом. Но, к сожалению, его здесь не достать. В публичной библиотеке его просто нет. Есть в чешском переводе. Представляю, какая ерунда. Кроме названных, были вчера Вацек, чешка, старая дева, жила прежде у мамы, и должна была прийти пассия Кирилла, Ирочка Вергун. Но не явилась. Я хочу написать очень стройную, очень простую книгу. Я пока вижу только большие лучи и испытываю приятное щемящее чувство. Ух, как мне попадет за бедную «Камеру». И поделом. Боже, как мне хочется апельсинов. Тут и питаются недостаточно, а самое грустное – это то, что, пока я здесь, питаются лучше, чем обычно. Евгения Константиновна сейчас принесла мне чашку кофе и рогульку и просит тебе передать привет и говорит: «Бедненькая, ей сегодня грустно без вас». Мама сейчас на уроке. Кирилл в университете. Погода мягче, но небо серое. Ты не можешь себе представить, какие они оба нечистоплотные. Если не уследить, может, например, вымыть мальчику лицо в той же посуде, в которой варит суп, и наоборот. На днях я застал такую картину: Ольга на диване читает безобразно истрепанный том Герцена, а ребенок на полу мечтательно посасывает жестяную лоханку Бокса. Если они уедут или съедут, то решено оставить Ростислава здесь.