Письма к Вере - Владимир Набоков

Прага – Берлин

Куколки никогда так не висят, как ты нарисовала, и дым не так идет из очень симпатичного домика, зато молодой лев очень хорош, как, впрочем, и медвежата. Разумеется, я уже буду в Берлине в субботу, так что можешь звать Кожевниковых. Я буду очень рад повидать Володю.

Роман, о котором ты спрашиваешь, будет об экзамене. Представь себе такую вещь. Человек готовится к автомобильному экзамену по городской географии. Об этом приготовлении и разговорах, связанных с ним, а также, конечно, о его семье, человеческих окрестностях и так далее с туманной подробностью, понимаешь, говорится в первой части. Затем незаметно переход во вторую. Он идет, попадает на экзамен, но совсем не на автомобильный, а, так сказать, на экзамен земного бытия. Он умер, и его спрашивают об улицах и перекрестках его жизни. Все это без тени мистики. На этом экзамене он рассказывает все, что помнит из жизни, то есть самое яркое и прочное из всей жизни. А экзаменуют его – люди давно умершие, например кучер, который ему сделал в детстве салазки, старый гимназический учитель, какие-то отдаленные родственники, о которых он в жизни лишь смутно знал. Вот эмбрионыш. Я, кажется, тебе плохо рассказал. Но это трудно. Он у меня, этот роман, еще в стадии чувства, а не мысли.

Мои добрые знакомые и поклонники – хамье. Ничего не поделаешь. А оптимист из Данцига очарователен. Мама простудилась. Сегодня лежит. Боюсь, что бронхит или грипп. Настроение у нее ужасное. Да это и понятно. И так невесело, а тут еще простуда. Седьмая с осени. Утром мы с Кириллом были в комиссариате, где заполнили какой-то бланк, где ты тоже фигурируешь (так по-чешски), жёнка. В общем, это, кажется, называется прописаться. В понедельник мне продлят визу до среды. Это очаровательно. Вот стихотворение мое второе. Первое (самое первое) было напечатано в «Вестнике Европы» или «Русском богатстве», не помню. И года не помню. Кажется, (19) 16-й, зимой. Из «Русской мысли» (19)17 года. Оно очень трогательное.

ЗИМНЯЯ НОЧЬ

Все это очень слабо, но и весь журнал тоже очень слабый, с какими-то переводами с норвежского, с романом Тырковой «Добыча» и с такими дамскими стихами:

Только что мама померила температуру: 38,2. Очевидно, грипп. Тут нынче очень мрачно. Не забудь сказать мне насчет «Уста к устам». Приеду в среду, благо рифма.

Прага – Берлин

Ну что ж, послезавтра, в среду приеду. Сегодня Кирилл узнает мой точный час прихода поезда. Были мы с ним опять в гнусном заведении, где лениво покуривают три хамоватых чиновника. Паспорт мой остался там. Я должен за ним в среду утром зайти, но на нем, по-видимому, будет какой-то штемпель. Мерзкая и никчемная канитель. Я очень жалею, что вообще затеял это хождение, но мама волновалась, думала, что меня вернут с границы. Она нынче немного лучше себя чувствует, но жар еще держится. Перечитывал я на днях мой перевод «Alice in Wonderland». Есть два-три удачно переданных места. Я, помнится, очень спешил и допустил несколько безграмотностей. Иллюстрации же ужасно пошлые. Неудачная книжка.

Вчера этот балда Петкевич, рассердившись на ребенка за опрокинутую чашку, крепко шлепнул его. Ольга рыдала и приговаривала: «Ты уж лучше меня колоти». Евгения Константиновна говорит, что это уже не первый раз. Мрачный мещанин. «Дети должны бояться отца». Крахмальный воротничок и грязные ноги (ногти?). А ты бы видела маленького. Нежный, тихий, задумчивый. Шаховской, поймавший за лето несколько редких бабочек вместе с Федоровым, написал мне вчера. Встретимся, мол, в «Очаге». Обычное здесь rendezvous. Ольга об этом узнала и пришла в дикую ярость. Я сказал ей, что если это ей так неприятно, то, конечно, с ним не встречусь. Ничего не поделаешь.

Помнишь, я тебе писал о неком Плетневе. Встретив Еленочку (они вместе служат в библиотеке), он сказал ей про меня: «Надменен, аглицкая складка». Обижен, что я предпочитаю Джойса Достоевскому и не люблю Лескова. Зато говорит, что у Раевского лицо принимает какое-то райское выражение, когда он упоминает мое имя. Завтра утром мы с ним идем смотреть коллекцию ископаемых насекомых, вернее, их отпечатков. По нашей старой доброй вестфальской привычке я на днях уронил лампу, и с ней случился разрыв сердца. Думал, что Сережа приедет, но сегодня пришло от него письмо, что приехать он не может. Должен экономить. То есть, по-видимому, друг его должен экономить. Кризис. Друг его плотный, довольно полный сорокалетний мужчина. Сережа, когда последний раз был здесь, показывал снимки. Вот тебе очередной стишок: «I hear a sudden cry of pain! There is a rabbit in a snare…» Это стихи Джеймса Стивенса, и я их не переписываю.

Я решил в матчах футбольных больше не участвовать, а только тренироваться. Забавно: вот сейчас вошел Кирилл с твоими и Анютиным письмами и с «Последними новостями» с «Камерой». Поговорю с Ольгиным мерзавцем, как мы здесь его называем. «Камеру» надо послать сегодня. От Мульмановича ни гу-гу. Письмо Анютино валять не буду. Оттого, что я не прочту пушкинского «Фауста» вслух, Союз не погибнет. Так и надо было сказать Гессену. А если он думает, что я собирался читать доклад, то он ошибается.

Прага – Берлин

Встреть меня в 10.25 вечера завтра, в среду, на Анхальтер-вокзале. Знаешь, мы напрасно затеяли эту историю с Дрезденом. Они предлагают устроить вечер в эту субботу и так далее. И хотя мне жаль разочаровать их (письмо, повторяю, крайне радушное, с обещанием горячего приема и широкого гостеприимства), но в Дрезден я не поеду. В общем, вышло довольно глупо. Сегодня утром я был опять в музее. Видел очаровательные отпечатки стрекоз, цикад, муравьев, сороконожек, а также мумии насекомых в прозрачном янтаре. Маме, в общем, лучше. Слава Богу, нет астмы. Вчера вечером за отсутствием Кирилла я помогал Евгении Константиновне мыть кухню.

Тебе письмо от Лизбет. Ничего интересного. А мне от Фонда, который будет в Париже 14-го или 15-го. Тут все по-прежнему. Ну и погодка. Рассказ зреет. А пилку для ногтей ты так-таки увезла. Поцелуй Анюту и кланяйся Дйте.