Мать - Максим Горький

- Хозяйство мое маленькое, холостяцкое…

- Я не об этом, не об домашнем! - тихо сказала она. Игрустно вздохнула, чувствуя себя уколотой тем, что он не понял ее. Он, улыбаясьблизорукими глазами, задумчиво сказал:

- Вот, если бы при свидании с Павлом вы попытались узнать отнего адрес тех крестьян, которые просили о газете…

- Я знаю их! - воскликнула она радостно. - Найду и всесделаю, как скажете. Кто подумает, что я запрещенное несу? На фабрику носила -слава тебе господи!

Ей вдруг захотелось пойти куда-то по дорогам, мимо лесов вдеревень, с котомкой за плечами, с палкой в руке.

- Вы, голубчик, пристройте-ка меня к этому делу, прошу явас! - говорила она. - Я вам везде пойду. По всем губерниям, все дороги найду!Буду ходить зиму и лето - вплоть до могилы - странницей, - разве плохая это мнедоля?

Ей стало грустно, когда она увидела себя бездомнойстранницей, просящей милостыню Христа ради под окнами деревенских изб.

Николай осторожно взял ее руку и погладил своей теплойру-кой. Потом, взглянув на часы, сказал:

- Об этом мы поговорим после!

- Голубчик! - воскликнула она. - Дети, самые дорогие намкуски сердца, волю и жизнь свою отдают, погибают без жалости к себе, - а что жея, мать?

Лицо у Николая побледнело, он тихо проговорил, глядя на неес ласковым вниманием:

- Я, знаете, в первый раз слышу такие слова…

- Что я могу сказать? - печально качая головой, молвила онаи бессильным жестом развела руки. - Если бы я имела слова, чтобы сказать просвое материнское сердце…

Встала, приподнятая силой, которая росла в ее груди иохмеляла голову горячим натиском негодующих слов.

- Заплакали бы - многие… Даже злые, бессовестные… Николайтоже встал, снова взглянув на часы.

- Так решено - вы переедете в город ко мне? Она молчакивнула головой.

- Когда? Вы скорее! - попросил он и мягко добавил: - Мнебудет тревожно за вас, право!

Она удивленно взглянула на него, - что ему до нее?

Наклонив голову, смущенно улыбаясь, он стоял перед неюсутулый, близорукий, одетый в простой черный пиджак, и все на нем было чужимему…

- У вас есть деньги? - спросил он, опустив глаза.

- Нет!

Он быстро вынул из кармана кошелек, открыл его и протянулей.

- Вот, пожалуйста, берите…

Мать невольно улыбнулась и, покачивая головой, заметила:

- Все - по-новому! И деньги без цены! Люди за них душу своютеряют, а для вас они - так себе! Как будто из милости к людям вы их при себедержите…

Николай тихо засмеялся:

- Ужасно неудобная и неприятная вещь - деньги! Всегданеловко и брать их и давать…

Он взял ее руку, крепко пожал и еще раз попросил ее:

- Так вы скорее!

И, как всегда тихий, ушел.

Проводив его, она подумала: «Такой добрый - а не пожалел…» Ине могла понять - неприятно это ей или только удивляет?

Она собралась к нему на четвертый день после его посещения.Когда телега с двумя ее сундуками выехала из слободки в поле, она, обернувшисьназад, вдруг почувствовала, что навсегда бросает место, где прошла темная итяжелая полоса ее жизни, где началась другая, - полная нового горя и радости,быстро поглощавшая дни.

На земле, черной от копоти, огромным темно-красным паукомраскинулась фабрика, подняв высоко в небо свои трубы. К ней прижималисьодноэтажные домики рабочих. Серые, приплюснутые, они толпились тесной кучкой накраю болота и жалобно смотрели друг на друга маленькими тусклыми окнами. Надними поднималась церковь, тоже темно-красная, под цвет фабрики, колокольня еебыла ниже фабричных труб.

Мать, вздохнув, поправила ворот кофты, давивший горло.

- Шагай! - бормотал извозчик, помахивая на лошадь вожжами.Это был кривоногий человек неопределенного возраста, с редкими, выцветшимиволосами на лице и голове, с бесцветными глазами. Качаясь с боку на бок, он шелрядом с телегой, и было ясно, что ему все равно, куда идти - направо, налево.

- Шагай! - говорил он бесцветным голосом и смешно выкидывалсвои кривые ноги в тяжелых сапогах с присохшей грязью. Мать оглянулась вокруг.В поле было пусто, как в душе…

Уныло качая головой, лошадь тяжело упиралась ногамиглубокий, нагретый солнцем песок, он тихо шуршал. Скрипела плохо смазанная,разбитая телега, и все звуки, вместе с пылью, оставались сзади…

Николай Иванович жил на окраине города, в пустынной улице, вмаленьком зеленом флигеле, пристроенном к двухэтажному, распухшему от старости,темному дому. Перед флигелем был густой палисадник, и в окна трех комнатквартиры ласково заглядывали ветви сиреней, акаций, серебряные листья молодыхтополей. В комнатах было тихо, чисто, на полу безмолвно дрожали узорчатые тени,по стенам тянулись полки, тесно уставленные книгами, и висели портреты каких-тострогих людей.

- Вам удобно будет здесь? - спросил Николай, вводя мать внебольшую комнату с одним окном в палисадник и другим на двор, густо поросшийтравой. И в этой комнате все стены тоже были заняты шкафами и полками книг.

- Я бы лучше в кухне! - сказала она. - Кухонька светлая,чистая…

Ей показалось, что он испугался чего-то. А когда он неловкои смущенно стал отговаривать ее и она согласилась, - сразу повеселел.

Все три комнаты полны каким-то особенным воздухом, - дышатьбыло легко и приятно, но голос невольно понижался, не хотелось говорить громко,нарушая мирную задумчивость людей, сосредоточенно смотревших со стен.

- Цветы-то надо полить! - сказала мать, пощупав землю вгоршках с цветами на окнах.

- Да, да! - виновато сказал хозяин. - Я, знаете, люблю их, азаниматься некогда…

Наблюдая за ним, она видела, что и в своей уютной квартиреНиколай тоже ходит осторожно, чужой и далекий всему, что окружает его. Приближалсвое лицо вплоть к тому, на что смотрел, и, поправляя очки тонкими пальцамиправой руки, прищуривался, прицеливаясь безмолвным вопросом в предмет,интересовавший его. Иногда брал вещь в руки, подносил к лицу и тщательноощупывал глазами, - казалось, он вошел в комнату вместе с матерью и, как ей,ему все здесь было незнакомо, непривычно. Видя его таким, мать сразупочувствовала себя на месте в этих комнатах. Она ходила за Николаем, замечая,где что стоит, спрашивала о порядке жизни, он отвечал ей виноватым тономчеловека, который знает, что он все делает не так, как нужно, а иначе не умеет.

Полив цветы и уложив правильной стопой разбросанные напианино ноты, она посмотрела на самовар и заметила: